Приглашаем посетить сайт

Из воспоминаний о М. Е. Салтыкове

Е. И. Жуковская

В первый раз я встретилась с М.Е. Салтыковым в Москве, на даче Плещеева, к которому он заехал проездом через Москву в свое имение у станции Пушкино. По переезде моем в Петербург видала его в коммуне, куда он заходил к Головачеву, тогдашнему секретарю "Современника", то по делам этого журнала, то просто поболтать. Собственно, последнее выражение как-то трудно применимо к Салтыкову. Болтовня предполагает некоторую долю добродушия, а он даже в самые добродушные минуты выглядел угрюмым, ворчливым, большею частью кого-нибудь ругал или на что-нибудь жаловался: прежде всего на цензуру, затем на редакторов "Современника" и "консисторию", как он обзывал его сотрудников из духовного звания. В то недалекое от крепостничества время он, хотя и поборник освобождения крестьян, еще не мог все-таки отделаться от барства и не легко мирился с необходимостью считаться с так называемою им "консисториею".

Мой муж, Юлий Галактионович Жуковский, пользовался его расположением, может быть, отчасти потому, что был чистокровный дворянин. Живя в Петербурге, а потом приезжая из провинции, Салтыков приходил к нам отводить свою душу. Вообще, я думаю, что самый опытный сердцевед затруднился бы дать отчетливую характеристику Салтыкова - до того он был соткан из противоречивых настроений и взглядов. Это была какая-то смесь доброты и злости, зависти, жадности и щедрости, иногда наивности до смешного и замечательной целомудренности, столь чуждой теперешнему поколению литераторов.

Разговаривая однажды с двоюродной сестрой его жены, милейшей, на редкость умной Анной Николаевной Энгельгардт, хорошо знавшей Салтыкова, я, передавая ей какие-то забавные выходки Салтыкова, посетившего нас накануне, заметила ей: "Совершенно незнакомый с ним человек мог бы принять его за крепостника".

- Да он в корне крепостник и есть! - воскликнула она. - Весь его либерализм - наносный элемент; он просто опоздал родиться и попал в такое время, когда крепостничество не к месту и не к лицу. Как талантливый человек, он быстро усвоил веяния времени и сделался либералом.

И действительно, вспоминая теперь Салтыкова начала нашего знакомства, то есть в начале шестидесятых годов прошлого столетия, я должна признать, что он значительно полевел с годами. Я не нашла в собрании его сочинений тех его фельетонов 1864 - 65 годов, где он глумился над передовыми женщинами, вследствие чего очень популярная в то время княжна Макулова написала ему выговор, на который он пришел к нам жаловаться и притом совершенно по-детски, как маленький мальчик, которого обидели, так что невольно пришлось рассмеяться. И даже покончивши со своей жалобой, он все-таки не раз в течение вечера возвращался к Макуловой. Изложивши какую-нибудь мысль свою, он вдруг не то шутя, не то серьезно спросит:

- А что она на это скажет?

- Да кто она? - спрашиваю.

- Да княжна Макулова... Вот вам смешно, а каково мне такие письма получать!

Осмеивая всех, он не любил, чтобы ему отплачивали тою же монетою. Однажды, подшучивая над крайностями "Русского Слова", он изобразил одного из его сотрудников, Зайцева, в виде мальчика, который, прочтя у Молешота, что фосфор составляет главную основу мозга, принялся усердно есть головки фосфорных спичек для увеличения своего мозгового вещества. Со своей стороны Зайцев, по поводу какого-то фельетона Салтыкова, заметил: "Видно, что фельетон написан чернилами со стола статского советника".

Салтыков на это тоже обиделся и некоторое время носился с жалобами по этому поводу. Вообще, он как-то стыдился своего чиновничества и, дослужившись до действительного статского советника, очень не любил, когда его даже в шутку называли "ваше превосходительство".

Одно время цензура как-то особенно урезывала его статьи, а затем у него вышли какие-то недоразумения с самой редакцией "Современника" вследствие его попытки осмеять в фельетоне одного из его сотрудников. Рассердившись, он решил поступить опять на службу и вскоре выхлопотал себе место председателя казенной палаты в Пензе. Он пришел к нам проститься перед отъездом уже с бритыми усами, как полагалось в то время чиновникам. Бритые усы как-то меняют лицо, и к нему не сразу привыкаешь. Я плохо запоминаю и замечаю частные особенности лиц, и потому, увидя Салтыкова как-то странно подбирающим губы и не сообразив, что он сбрил свои усы, я невольно усмехнулась, на него глядя. Он тотчас же отнес мою улыбку к насмешке над его чиновничеством.

- Что, небось смеетесь надо мною, что в чиновники пошел? - задето сказал он мне.

- Ничуть; просто у вас какой-то странный, непривычный вид.

- Да разве же ты не видишь, что он себе сбрил усы, - заметил Юлий Галактионович.

Успокоившись с этой стороны, Салтыков тотчас же принялся разносить цензуру и "консисторию" и рассказывать анекдоты о семинаристах, которых, по словам какого-то остряка, и в бане узнаешь.

Долго оставаться на службе он не мог по своему беспокойному, неуживчивому характеру. Он постоянно препирался с губернаторами: не стесняясь острил над ними в обществе, а живя в Туле написал целую летопись о губернаторах, причем местного губернатора, как он нам пояснил, изобразил в виде губернатора с фаршированной головой. До появления этой летописи в печати, он читал ее не только нам в Петербурге, но и своим знакомым в Туле, что, разумеется, стало известно губернатору, и он хлопотал о переводе Салтыкова в другой губернский город. Перейдя в Рязань, он и там насолил губернатору и его антуражу. Я помню как, приезжая в Петербург на побывку, он на какие-то мои вопросы отвечал мне некоторое время по-французски, то изображая губернаторшу, то вице-губернатора. И рязанский губернатор выхлопотал, чтобы его из Рязани убрали. Салтыкову предложили выйти в отставку с чином действительного статского советника и пенсией в 1000 или 1200 рублей, на что он согласился и скоро сделался соредактором в "Отечественных Записках" с Некрасовым.

При всей своей видимой суровости он был не чужд совершенно школьнических выходок. В один из его приездов из провинции мы были приглашены вместе с ним к Унковским. Там мы встретили актера Бурдина, просившего Унковского устроить ему свидание с Салтыковым, от которого ему было нужно разрешение взять в свой бенефис его пьесу. Так как кроме нас и общего нашего приятеля Европеуса чужих никого не было, то появление среди нас совершенно для нас постороннего лица в виде Бурдина рассердило Салтыкова, приехавшего всего на несколько дней. Особенно раздражала его почтительная робость перед ним Бурдина.

- На кой черт пригласил он эту тарелку! - сказал он сердито, обращаясь к нам, в то время как Бурдин, круглое лицо которого действительно напоминало тарелку, был отвлечен Унковским зачем-то в другую сторону. И затем, когда Бурдин присоединился ко всем нам, он, среди общего разговора, постоянно вставлял какое-нибудь забавное замечание насчет какой-нибудь тарелки, лукаво на нас глядя, и развеселялся,особенно когда на него бросали недоумевающий взгляд Унковский, не понимавший, в чем дело, и Бурдин, старавшийся приладиться к настроению Салтыкова и ухмылявшийся его остротам насчет тарелки.

- Да что вы все с тарелкой? - заметил ему наконец Унковский.

- Надоела мне тарелка, я готов ее расшибить! - и он вдруг забарабанил во всю мочь по двери и затем смолк, скучающе надулся, едва цедя короткие ответы на обращенные к нему по временам вопросы. Такое его настроение, видимо, подействовало удручающе на Бурдина; он почувствовал себя лишним между нами, стал прощаться и ушел, несмотря на приглашение добрейшего Унковского остаться напиться чаю. По его уходе Салтыков набросился на Унковского за его приглашение Бурдина вечером, когда можно было разрешение устроить заглазно или утром, в деловом непродолжительном свидании. Унковский отпарировал его ругань смехом и остротами. Салтыков рассмеялся, оживился и в этот вечер был в особенном ударе, много рассказывал из своей провинциальной жизни и острил. А вдруг нет-нет и приплетет что-нибудь о тарелке.

Он завидовал не только богатым, но даже просто всякому, кому случалось заработать несколько больше обыкновенного, хотя бы это большее было много меньше его обыкновенного заработка.

- Он завидует даже мне, - смеясь рассказывала все та же кузина его жены А.Н. Энгельгардт. - Не может переварить, что я зарабатываю помимо мужа. На днях во все время обеда отпускал мне очень забавные шпильки по поводу моей работы в "Вестнике Европы" и, провожая меня в передней, заметил:

- А я бы на вашем месте, Анна Николаевна, выставил бы на дверях дощечку: Анна Николаевна Энгельгардт, переводчица "Нана".

Богатение А.С. Суворина возбуждало его особенную зависть и вызывало разные остроты. Даже Ю.Г. Жуковского, к которому он был так расположен, он не мог оставить в покое. Так, однажды, придя в редакцию в один из своих приездов в Петербург и перебирая статьи первого бесцензурного нумера "Современника", в котором Юлию Галактионовичу пришлось написать три статьи по настоятельной просьбе Некрасова, на его вопрос секретарю: "Чьи статьи?", тот ему назвал Юлия Галактионовича.

- А эта?

- Тоже его.

- Ну а эта?

- Опять его.

- Так вот кто у вас теперь пишет! - завистливо воскликнул он, и, явясь в тот вечер к нам с Унковским, принялся вдруг извиняться, что помешал мужу писать.

- Да какой, я и то написал три статьи в прошлом месяце, а теперь отдыхаю, - ответил ему Юлий Галактионович.

- Так отдыхаете, а я все боялся вам помешать, да вот меня Алексей Михайлович привел; вы, пожалуйста, скажите, если мешаем.

Так как секретарь "Современника" Головачев еще утром, после редакционного приема, со смехом сообщил нам о негодовании Салтыкова, то Юлий Галактионович только рассмеялся на выходку последнего.

Зависть эта и жажда получать больше денег происходила главным образом от чрезмерных трат его красивой жены. Хотя он, не смущаясь присутствием посторонних, бранил ее, тем не менее он не стеснял ее в ее расходах.

Попытки его обогатиться покупкой имений всегда как-то скорее разоряли его, чем обогащали. Продавцы его обманывали, да и покупщики норовили сделать то же. Так, при покупке имения у станции Пушкино Ярославской дороги, при проверке инвентаря, его надул продавец, показав, между прочим, набитый сеном сарай, в сущности пустой, с заделанной сеном дверью. При продаже другого имения он составил по просьбе покупателя черновую расписку в получении им от покупателя задатка, машинально подписал свою фамилию и хватился об этом последнем обстоятельстве только на другой день, после того как тщетно прождал покупателя с обещанным задатком. Тот задумал воспользоваться такой оплошностью Салтыкова и объявил было, что это была не черновая расписка, а настоящая, и что Салтыков подписал ее, получив от него не помню сколько тысяч задатка. Черновую расписку пришлось вытребовать не то полицейским порядком, не то судебным вмешательством - хорошенько не помню.

Управляющий-немец тоже его постоянно обманывал, судя по ругательствам Салтыкова по его адресу, когда мне случалось переводить письма последнего к Салтыкову, плохо знавшему немецкий язык, и составлять ответы на них.

При покупке одного какого-то имения он призанял у матери под заемное письмо 30 - 35 тысяч, а затем, несколько времени спустя, увлекшись, описал ее в одном из своих фельетонов в виде помещицы, наготовившей приданое своим дочерям. Рассердившись на которую-нибудь из них, она перекладывала из сундука провинившейся в сундуки других дочерей. Мать рассердилась за это на него и предъявила на него взыскание самым неожиданным для него образом. Он собирался в свое подмосковное имение, отправил уже туда жену, рассчитывая выехать на другой день сам, так как задержался в Петербурге по случаю каких-то недоконченных дел, как вдруг к нему явился полицейский пристав и взял с него подписку о невыезде из Петербурга, вследствие подачи взыскания с него матерью вышеупомянутых денег. Он пришел к нам вечером советоваться с мужем и Г.К. Репинским, жившим тогда с нами в одной квартире; рвал, метал, кричал, что ему во что бы то ни стало нужно выехать завтра же в деревню, и глядел на нас так свирепо, точно мы в чем-то виноваты.

- Да зачем вы дали подписку? - заметил сидевший у нас Головачев.

- Как зачем! - он требовал и бумагу принес мне для прочтения.

- Вот важность какая! - возразил Головачев, находившийся кругом в долгах и не раз испытавший такие случаи. - Дали бы ему взятку, чтобы оттянуть до другого дня.

- Мелькнула у меня эта мысль, да думаю, а вдруг он скажет: "Вы меня опишете", взятки не возьмет - и выйдет пакость.

Забавны были его переходы от гнева к самым посторонним вещам, ничего общего с предыдущим не имеющим.

- Знаете, я на днях получил письмо от женщины, - вдруг заговорил он в тот же вечер среди своих сетований, свирепо на нас глядя.

- От Макуловой? - спросила я, смеясь на его свирепый вид.

- Что же - бранится?

- Нет, хочет посоветоваться со мной по какому-то делу, просит приехать к ней.

- Что же не поехали?

- Да пока жена тут была, некогда было, да еще Бог знает что вообразила бы. Вот пристав заарестовал, съезжу к ней завтра.

- Что же, роман хотите, что ли, заводить? - спросил легкомысленный Головачев.

- Черт знает что вы говорите! Какой роман! у меня жена есть! - воскликнул он с негодованием.

И действительно, несмотря на полное разногласие во взглядах с женою, он не изменял ей, хотя ругал ее в глаза и за глаза, как я упоминала выше. Жена не обижалась на его ругань, постоянно жантильничала и разыгрывала из себя дурочку, хотя была далеко не глупа и прекрасно, лучше мужа, умела устроить свои денежные дела, особенно после его смерти, когда она получила полную свободу действия.

Не знаю, насколько был к ней привязан Салтыков, но он строго соблюдал свои обязанности мужа и впоследствии отца двоих детей и не изменял ей.

Однажды, оставаясь летом без жены, он пошел обедать с Унковским к "Донону". Стол, за которым они обедали, оказался рядом со столом знакомого Унковского, адвоката, обедавшего с кокоткой. Узнав от Унковского, кто такая принимавшая участие в общем разговоре, Салтыков подтолкнул Унковского в конце обеда и сказал тихо:

- Заставьте ее рассказать свою историю. Унковский засмеялся и предложил ему обратиться к ней самому.

- Не хочу и не умею с ними говорить, - возразил Салтыков строго и сурово.

- Хотите, она вас поцелует для начала знакомства? - продолжал подсмеиваться Унковский, делая движение по направлению к кокотке.

Салтыков освирепел:

- Я ей по роже дам, если она осмелится меня коснуться!

Тотчас же потребовал счет и ушел рассерженный. Вообще, он проявлял весьма странные, несуразные выходки, которые могли сбить с толку всякого свежего человека, не привыкшего к его странностям, над которыми добродушно посмеивались между собою его друзья и близкие знакомые.

У него не было детей в продолжение первых шестнадцати лет супружества. Узнав о первой беременности своей жены, он до того растерялся от такой неожиданности, что тотчас же побежал делиться этой новостью с Унковским; не застав его дома, он сообщил эту новость Ивану, лакею Унковского:

- Моя жена беременна, черт возьми! - и ушел.

Сделавшись отцом, он серьезно вошел в свои обязанности и считал долгом особенно блюсти свое незапятнанное имя. Один из газетных критиков, рассердившись на его какую-то выходку против себя, обозвал его в своем фельетоне "хамом". Он принял это серьезно к сердцу и жаловался как-то наивно всем:

- X. назвал меня "хамом", а ведь у меня семейство!

Появление двух малышей заставило его задуматься и приступить к составлению духовного завещания. Первоначально он предполагал завещать все жене, а после ее смерти детям. Он ходил по кабинету Унковского, своего друга, обсуждая с ним все пункты завещания, и вдруг остановился, ударив себя по лбу: "А вдруг она за какого-нибудь солдатишку еще замуж выйдет!" - завопил он таким голосом, будто это, и в самом деле, вещь возможная, и тут же изменил свой первоначальный проект, завещая разделить все свое имущество поровну между женой и детьми и, сверх того, все издания своих сочинений сыну. Жена после смерти его выкупила это право сына на весь доход с издания и делила его тоже поровну, как и остальное имущество.

Привыкши во время своей государственной службы строго соблюдать законы, он всегда и в частной жизни держался строгой законности, даже и в тех случаях, когда законность, в сущности, не нарушалась, но почему-либо, по его мнению, могло выйти нарушение. Так, вскоре после известного в свое время процесса о Мясниковском наследстве умер его бездетный брат, оставив свое имущество исключительно ему, помимо его других братьев и сестер. Несмотря на свои сетования о недостаточности средств, он отказался получать наследство брата единолично:

- А вдруг выйдет Мясниковское дело! Нет, пусть будет по закону.

жившего в Москве, просившего его письменно одолжить ему что-то около пяти тысяч. Мы встретились с ним на обеде у Европеуса, и он рассказал мне об этом письме, сидя рядом со мной за обедом, и большую часть времени не переставал терзаться и жаловаться:

"А вдруг он из-за меня запутается".

- Да что вы так, как будто вы один у него приятель и есть; кто другой выручит, - пробовала я его успокоить.

- Нет, зачем, зачем он написал мне это раздирательное письмо? - начинал он сызнова и как будто уже укоряя П. за доставленное ему беспокойство.

- Может быть, думал, вы где-нибудь достанете, - пробовала я уже извинять перед ним П.

- Как вы это говорите! Где же, где, у кого? Скажите на милость! Я теперь покоя не найду.

Несмотря на свой свирепый вид, Салтыков очень любил музыку, охотно ездил в оперу, почему-то очень любил Вольпини, находил ее очень старательной, и она вызывала в нем желание похлопать ее по плечу и сказать: "Старайся, старайся, голубушка". Живя в провинции, он выучился несколько играть на фортепьяно под руководством своей жены, хорошей музыкантши. Однажды, перебирая мои ноты, он вдруг вытащил какое-то легонькое попурри в четыре руки из какой-то оперы и предложил мне сыграть с ним, к нашему величайшему удивлению, так как мы и не подозревали за ним музыкальных талантов. Играл он со своей обычной суровой серьезностью, соблюдая все оттенки, добросовестно останавливался на ошибках, исправляя их, тогда как я самым недобросовестным образом смазывала свои и продолжала, не останавливаясь, дальше. Впрочем, за музыкой я его видала всего один раз и не слыхала о его дальнейших успехах в этом искусстве.

Разошлись мы с ним как-то постепенно. Сделавшись редактором "Отечественных Записок", он невольно должен был держать сторону Некрасова, с которым разошелся Юлий Галактионович, как писано в биографии последнего. Когда Юлий Галактионович вынужден был вместе с Антоновичем объяснить причину своего невступления в редакцию "Отечественных Записок", то Салтыков, заслышав о предполагаемом объяснении, бил себя в грудь и жаловался нашему общему знакомому Г.В. Лермантову: "Что они со мной делают! До сих пор я подлости Некрасова таил про себя, а теперь все узнают, с кем я имею дело".

Сам Некрасов, сколько мне известно, до появления брошюры Ю.Г. Жуковского и М.А. Антоновича очень беспокоился ее появлением и тоже через того же Лермантова пытался предотвратить ее появление, боясь утратить свой престиж ревнителя и поборника правды и защитника угнетенных. Встретив в Английском клубе того же Лермантова, он поручил ему узнать у меня, приму ли я от него вновь изданные его сочинения, так как получила от него самого первый том. Я просила передать ему, что не приму.

Некрасов никак не ожидал, что семидесятники набросятся не на него, как набросились на него шестидесятники за его стихотворение Муравьеву, а на обиженных и обойденных, оправдывая пословицу "Горе побежденным", до того была сильна реакция в то время, что даже порядочные с вида люди, в погоне за куском хлеба, утратили всякое чувство справедливости и не стыдились этого. Только один Страхов, не числившийся в либеральном лагере, нередко травимый Антоновичем, выступил в защиту Ю.Г. Жуковского и Антоновича из чувства человечности, присущей ему справедливости и беспристрастия.

журналы и оказались plus royalistes que le roi; старались лягать Жуковского и Антоновича по всякому поводу и без всякого повода, из желания выслужиться перед Некрасовым и удержаться на поверхности. Особенно старался в этом направлении Михайловский при начале своего сотрудничества в "Отечественных Записках", пока не утвердился в них окончательно. Он как-то специализировался на том, чтобы затоптать Ю.Г. Жуковского, который никогда не считал нужным вступать с ним в полемику: до того придирки Михайловского были недостойны. Однажды в одной из своих статей он до того часто упоминал имя Жуковского, что я, для курьеза, сосчитала, сколько раз он упоминал это имя, помножила на количество букв строки "Отечественных Записок", и оказалось, что именем Жуковского можно было наполнить если не целых две страницы, то, во всяком случае, около этого.

Можно только удивляться, как прежние друзья Жуковского - Салтыков и Некрасов - допускали такую недостойную травлю. Только и можно объяснить это тем, что Михайловский своими нападками как бы оправдывал их отчуждение от человека, которого они до его отказа от сотрудничества в "Отечественных Записках" любили и чтили. Волею и неволею Салтыков вместе в Елисеевым выступили в защиту Некрасова, причем Елисеев обрушился больше на Юлия Галактионовича, а Салтыков на Антоновича.

Рассерженный на Салтыкова, Антонович написал ему письмо с выговором, причем напомнил ему один пассаж, в котором Салтыков совершенно случайно, никак не преднамеренно, сыграл некрасивую роль.

Дело происходило в начале шестидесятых годов, когда появление прокламаций было необычно. Будучи вице-губернатором в Твери, Салтыков получил какую-то прокламацию и в виде курьеза, по-товарищески, показал ее тогдашнему тверскому губернатору Баранову. Последний был, видимо, ехидный человек и отправил означенную прокламацию в III Отделение, где по почерку конверта добрались до Обручева, офицера генерального штаба, вследствие чего последний был разжалован и сослан на каторгу. Этот необдуманный эпизод сильно возмутил против Салтыкова тех, кто про это знал, особенно приятелей Обручева, пользовавшегося репутацией талантливого и дельного человека. Сам Салтыков сообразил о своей оплошности, когда дело было сделано, и клял себя страшно, как говорят. Но многие, задеваемые им так или иначе, вспоминали об этом и подогревали рассказами об этом эпизоде негодование против него за его поступок. Так, после его бранной статьи против Антоновича, последний написал ему частное бранное письмо, обращаясь к нему со словами: "ваше превосходительство", и приравнял его к Феофану Прокоповичу, намекая на эпизод с Обручевым.

Мы долго не видались с Салтыковым после этого. Знали только от Унковского, что он рвал и метал на Антоновича. Осенью, по возвращении нашем с дачи и его из деревни, я в первый раз встретилась с ним в кондитерской Назарова, ныне не существующей. Встреча была холодная, официальная, так как, затронутая его выходкой против Юлия Галактионовича, я не считала нужным разговаривать с ним по-старому и занялась выбором пирожков, за которыми пришла. Ему же, видимо, было жаль так, без объяснения, разойтись с нами навсегда, и потому, когда мне стали завязывать корзину с пирожками, он подошел ко мне и, как водится, со свойственной ему нелепостью заявил мне, что он, собственно, против Юлия Галактионовича ничего не имеет, любит и уважает его по-прежнему.

- Да что я, собственно, бранного против него написал?

- Трусливым зайчиком обозвали.

- А меня превосходительством назвали, - обиженно сказал он.

Я невольно улыбнулась на это:

- Ну да, хорошо, - сказал он, - пусть так. Но Антонович-то, Антонович какое мне письмо написал! Я это письмо здесь - всегда на груди ношу, - стукнул он себя в грудь. - Ведь он меня с Феофаном Прокоповичем сравнил.

И так как мой пакет был завязан, я стала расплачиваться; он уже расплатился ранее, мы простились, и он вышел из кондитерской. Он уже отъезжал на извозчике, когда вышла я. И тут как-то дружески, по-старому, взглянул на меня и добродушно крикнул мне:

- Знаете, Алексей Михайлович (Унковский) вчера вернулся. Будете у него в пятницу?

разговаривать. Он как будто чувствовал себя неловко перед Юлием Галактионовичем, избегал сидеть в общей комнате, торопился сесть за карты и уезжал до ужина.

Вскоре у нас умерло двое детей в одну неделю; мы были до того сражены и убиты этою смертью, что бросились из Петербурга в Москву. А затем умерла первая жена Унковского. Пятницы Унковского на время закончились. Хотя мы и заезжали к нему в разное время, но с Салтыковым почти не встречались. Да он все больше болел и редко показывался даже к Унковскому. От последнего мы слышали, что он не раз выражал сожаление о нашем разрыве и не переставал считать Юлия Галактионовича единственным человеком, не способным ни к каким компромиссам.

Впервые опубликовано в книге: Жуковская Е.И. Записки: брак по принципу, Знаменская коммуна, Плещеев, Некрасов, Салтыков-Щедрин. - Л., Издательство писателей в Ленинграде, 1930.