Приглашаем посетить сайт

А. Н. Плещеев

Некоторые ставят А. Н. Плещеева рядом с Некрасовым и Салтыковым. В таком сравнении, конечно, не представляется ничего особенно странного, тем более, если принять в расчет искренность и благородство мотивов, диктующих подобную параллель: по миросозерцанию, по убеждениям и направлению литературной деятельности Плещеева, разумеется, можно смело включить в литературную группу с Некрасовым и Щедриным. Стихотворения его отмечены необыкновенной задушевностью, теплотой, любовью к человеку, состраданием, самым нежным участием к детям, и вообще ко всему тому, что "голодно и бедно, что ходит, голову склоня". Благодаря такому содержанию, и часто очень изящной форме, произведения его, думается мне, долго будут с удовольствием читаться русским обществом, и Плещеев за некоторые свои стихотворения (как, напр., его горячее юношеское "Вперед!") еще надолго, без сомнения, останется любимцем нашей молодежи.

Все это правда, но тут - не вся правда.

Если повнимательнее всмотреться в литературную деятельность Плещеева, то окажется, что приравнивание его к Некрасову и Салтыкову (без всяких оговорок) не выдерживает строгой критики. Начать уж с того, что Салтыков и Некрасов были, так сказать, писателями воинствующими, могучими "властителями дум" современных им поколений, между тем, как Плещеев - нежный, "печальный и кроткий", как воспетый им цветок, стоявший на окне темницы, - пел очень милые, задушевные, меланхолические песни, и обращался "к нищим и богачам"... с проповедью любви и мира... Читатель, может быть, помнит (а может быть и "нет") упомянутый мною "Цветок" - одно из лучших симпатичнейших стихотворений Плещеева. Здесь кстати я должен напомнить о нем... Фабула стихотворения очень простая.

Цветы, жившие на воле, однажды увидели, что "в окне за решеткой тихо качается бледный цветок... Цветикам жаль его, бедного, стало", и стали они к себе его звать. Но цветок ответил им отказом. "Нет, - сказал он, - хоть в поле и весело, и наряжает вас ярко весна,

Я привел здесь это прекрасное стихотворение потому, что в нем, по моему мнению, вылились самые характерные черты и личности Плещеева и плещеевской музы.

Затем, чтобы быть справедливым, все-таки должно сознаться, что произведения Плещеева никогда не достигали той яркости, той силы и энергии, того потрясающего драматизма, каким дышат поэмы и стихотворения Некрасова, несмотря на их иногда "неуклюжий стих" (как признавался сам поэт). Муза Плещеева, несмотря на всю ее задушевность, на ее тихую грусть и симпатичность мотивов, далеко не имела и не имеет для нас такого глубокого значения, как "скорбная" некрасовская муза. Отдавая должное Плещееву, я, тем не менее, вполне убежден, что будущий историк русской литературы, свободный от всяких влияний и увлечений, не сравняет Плещеева с Некрасовым и Салтыковым ни по силе таланта, ни по богатству и разнообразию их творчеств, ни по тому влиянию, какое они оказали на развитие нашей общественной мысли.

Хотя я пишу воспоминания - не критическую статью, но я все-таки нашел нужным сказать сначала несколько слов и о литературной деятельности Плещеева.

Плещеев, насколько я знал его, был человек очень доброжелательный, мягкий и нежный, всегда отзывчивый на всякое честное, доброе дело. Силы же характера, энергии, настойчивости напрасно было бы искать в Плещееве, и его милый почтенный образ, образ кроткого и добродушного седовласого патриарха - так же, как и его поэтические создания, - не блистал ни яркостью, ни силой, той силой, какая, напр., сказывается в некрасивом, нахмуренном, строгом лице нашего сатирика.

Было бы очень хорошо, если бы люди, знавшие Плещеева во дни его юности, т.-е. в 1840-49 и последующих годах его житья в Уральске, поделились с публикой своими воспоминаниями о нем; может быть, там, в прошлом, и нашлось бы немало интересного. В моих же воспоминаниях о Плещееве читатель, предупреждаю, ярких черт не найдет. В этих воспоминаниях он отразился таким, каким я знал его: очень гуманным, мягким, снисходительным человеком.

"Отечественные Записки", где он в ту пору сотрудничал и был секретарем. Он любил впоследствии вспоминать о том прошлом, и в шутку называл себя "экс-секретарем журнала Annales Patriotiques"...

Хорошие воспоминания остались у меня об этом человеке. Каким я увидал его в первый раз в редакции "Отечественных Записок", таким он и остался для меня до последнего дня. Всегда я знал его добрым, мягким, милым человеком, с нежным любящим сердцем, и в его поэтических произведениях отразилась вся его добрая любящая душа.

Мне пришлось видеть Плещеева в различные моменты его жизни; видал я его в радости и в горе, на отдыхе и в роли редактора.

Однажды я видел его особенно жизнерадостным. В тот вечер его бледное старческое лицо было прекрасно: оно, казалось, сияло каким-то внутренним светом, душевным довольством и миром. Друзья, товарищи и почитатели Плещеева в тот день праздновали 40-летний юбилей его почтенной литературной деятельности. Молодежь некоторых высших учебных заведений, зная, что я буду на этом юбилее, просила меня явиться ее представителем на литературном торжестве и приветствовать от ее имени юбиляра, как одного из ее любимцев, - сказать ему, как глубоко уважает его молодежь. Я, разумеется, с полной готовностью взялся исполнить это поручение, и передал Плещееву все бывшие у меня адресы и письма, сказав по поводу их несколько слов. Большое общество на тот раз собралось вокруг Плещеева, и, видимо, в те хорошие минуты его душе было тепло и отрадно... Редко встречаются в жизни писателя такие минуты, еще реже случается, чтобы повторились они...

Помню и другой вечер, проведенный с Плещеевым, - совершенно в ином роде.

26 марта (1888 г.), в день похорон В. М. Гаршина, я зашел вечером к Плещееву и застал его одного в кабинете. Мы оба были под одними и теми же тяжелыми впечатлениями и, естественно, вспоминали о покойном собрате, об его жизни и об его роковой преждевременной кончине. Плещеев, как теперь вижу, полулежа, сидел на диване. Порой он тяжело вздыхал; глаза его смотрели грустно и поминутно затуманивались.

- Как жаль мне его!.. - после небольшой паузы начал он и не договорил, склонился над подушкой и горько заплакал, как плачут люди, когда сердце их действительно надрывается от горя.

Я молчал и вообще оказался плохим утешителем, потому что мне и самому было не по себе: я любил Гаршина.

Потом мы опять стали перебирать некоторые подробности из жизни покойного и остановились на одном событии, которое в свое время особенно сильно потрясло Гаршина. Я говорю о посещении Гаршиным графа М. Т. Лорис-Меликова, бывшего в ту пору председателем Верховной комиссии, и о причинах, заставивших Гаршина пойти к этому сановнику...

Затем речь зашла о похоронах, о стихотворениях и речах, произнесенных над могилой. Я, помню, сказал, что мне показались особенно сильны и удачны некоторые строки в стихотворении Минского...

- И я тоже написал... - немного погодя, поуспокоившись, сказал со вздохом Плещеев.

- На смерть Гаршина? - переспросил я.

- Да!.. Я озаглавил: "На похоронах Всеволода Гаршина"... - ответил он. - Да лучше бы, впрочем, без заглавия... Ну, да - как хотят!

Я попросил его прочитать мне стихотворение. Старик подошел к своему письменному столу, порылся в бумагах и, достав рукопись, все еще слегка дрожащим взволнованным голосом с чувством прочитал следующие строки:

Мне хотелось прочитать моим знакомым это стихотворение, и я попросил Плещеева подарить мне тот список, который в то время был у него в руках.

- Возьмите, возьмите, пожалуйста! - сказал он. - Только я вот сейчас сделаю маленькую приписку - на память о сегодняшнем вечере...

Стихотворение было переписано набело, кажется, одною из его дочерей.

И он над заголовком стихотворения надписал: такому-то "в память 26 марта 1888 - от А. Плещеева". Я храню этот листочек.

Стихотворение впоследствии было напечатано.

Когда собратья по литературе обращались к Плещееву за советом и указаниями, он никогда не отказывал в помощи (мне, по крайней мере, неизвестны случаи отказа или равнодушия с его стороны), и всегда он делал, что мог.

Был, напр., такой случай: в 1886 году угораздило меня написать пьесу из народного быта (до тех пор пьес я не писал), мне приходилось не раз советоваться с Плещеевым, и он, по свойственному ему добродушию и любви к литературе, живо интересовался моей работой. Между нами было условлено: как только я допишу пьесу, так немедленно же прочитаю ему.

Сказано - сделано.

не особенно большой, но довольно удобный дом в 15 минутах ходьбы от станции; перед домом расстилался веселый цветущий луг, залитый на ту пору яркими горячими лучами летнего солнца. Далее за лугом начинался парк. Уголок мне показался уютным, я так и сказал Плещееву.

- Да, ничего... только немного сыровато! - шутливым тоном отозвался он. - У этой дачи есть, по крайней мере, одно важное достоинство... от Петербурга близко! Мне ведь почти каждую неделю приходится ездить в Петербург.

Время до обеда у нас прошло в чтении пьесы. К некоторым сценам, казавшимся сомнительными, Плещеев возвращался и перечитывал их. Он знал сцену, и сделал мне немало ценных указаний и, между прочим, настойчиво предлагал мне выбросить некоторые места; иные из них я выбросил, согласно его указаниям, а иные мне было жаль уничтожать, и я оставил их во всей их неприкосновенности, - и вот за то, что я не послушался тогда Плещеева, пьеса моя, проходя, как говорится, "через огонь и воду и медные трубы" и тому подобные ужасы, три года не могла добиться санкции нашей драматической цензуры.

- Сходите к Потехину 1) [Ал. А. Потехин в то время заведовал репертуарной частью Александринского театра], поговорите с ним!- сказал мне в заключение Плещеев. - Он сделает, что может... Только трудно вам будет, дорогой мой, провести вашу пьесу на сцену. Не любят у нас таких-то пьес из народного быта. Не любят!..

И сбылось его предсказание.

Тогда же Плещеев дал мне и рекомендацию к покойному Кейзеру фон-Нильгейм, бывшему в то время цензором драматических сочинений.

После обеда мы отправились гулять в парк. Парк местами оказался довольно запущен и походил на лес. Плещеев, помню, показал мне какую-то беседку, где прежде для увеселенья дачников играла по вечерам музыка. Пошли далее и затем сели отдохнуть на лавочку под деревьями. Он рассказывал мне о своих занятиях, о текущей редакционной работе.

Впрочем, о литературных делах мы мало говорили в тот вечер.

- Как ни хорошо у вас в Ушаках, а в деревне все-таки лучше! - сказал я Плещееву.

- Так-то так... в деревне, конечно, другое дело, да ведь и деревня-то нам нужна с удобствами... - с добродушной усмешкой заметил он. - В избе не усидим...

Рассказывая Плещееву о Вартемяках и о своем тамошнем житье-бытье, я, между прочим, упомянул о том, что эта получухонская местность мне не особенно нравится, что живу я тут поневоле, что тянет меня на родину - в вологодские леса.

Я спросил его: неужели у него не найдется денег на поездку.

- Эх, батенька! - вполголоса сказал Плещеев, взяв меня за плечо.- Ведь все в долг... в редакции аванс забираю... Сколько одних процентов приходится платить в год... Деньги идут - и не видишь как... А работать-то много не могу, - устаю...

И старик, наклонившись вперед, стал задумчиво выводить тростью по песку какие-то фантастические узоры. Тихо было вокруг нас, только какие-то птички порой принимались щебетать в соседних кустах, но скоро смолкли...

Мы возвратились домой уже довольно поздно, и я вскоре же должен был распрощаться с Плещеевым, чтобы поспеть на последний поезд.

Это было весной 1888 г. Тогда моя повесть должна была печататься в "Сев. Вестнике", где на ту пору редактором беллетристического отдела состоял Плещеев.

Жил я в то время на Пушкинской ул., No 10, в пятом этаже. Однажды Плещеев, сильно уставший, пришел ко мне. Его мучила одышка, и он насилу отдышался. Пройти более сотни ступеней старику, конечно, было нелегко. Мне стало очень жаль и досадно, что он поднимался ко мне в пятый этаж, вместо того, чтобы пригласить меня к себе.

- Это ничего... ничего! Вот только минутку отдохну... - усаживаясь на диван, успокаивал он меня, когда я стал ему выговаривать за предпринятое им "восхождение" ко мне, между тем, как мне было бы гораздо легче прийти к нему.

- Нет, нет... да вы не беспокойтесь! Это ничего! Сейчас пройдет... - повторял он. - Погода такая отличная сегодня... был в редакции - и зашел... А правда, высоконько живете... настоящий монтаньяр!

Ему нужно было поговорить со мной о моей повести. Для читателей наш разговор, вероятно, не представил бы особенного интереса, поэтому я его и не передаю. Да дело и не в разговоре... Я упоминаю об этом посещении Плещеева для того, чтобы показать, как Плещеев-редактор относился к сотрудникам. Нынешние редакторы (не в укор им будь сказано!) даже на письма сотрудников это отвечают, и уж должно считать за большую редкость, если кто-нибудь из них ходит к своим сотрудникам, живущим на такой головокружительной высоте, на какой я жил в ту пору.

"не по своей воле" жил в провинции. Но и в ту пору, пока мы оба были еще в Петербурге, я никак не мог собраться пойти к нему.

Я слышал, что с тех пор, как Плещеев разбогател, многие его знакомые, старые и новые, да и вовсе незнакомые ему люди - осаждали его просьбами о деньгах (для устройства личных делишек; от этой массы просьб "личного свойства", конечно, должно отличать предложения, делавшиеся Плещееву по поводу устройства литературных и иных общественных предприятий). Я опасался, что, когда я приду к нему, он может подумать: не пожаловал ли и я за тем же, за чем являлись к нему многие другие. Вероятнее всего, что такое предположение с моей стороны было неосновательно. Плещеев едва ли подумал бы то, что ему навязывала моя мнительность. Может быть, с моей стороны было дурно, что я так думал о Плещееве; предположение мое, может быть, было несправедливо, недостойно Плещеева... ну, что бы там ни было, я не мог заставить себя пойти к Плещееву, хотя мне и очень хотелось повидаться с ним. Впрочем, вследствие сказанных обстоятельств, и в это время ни малейшей тени не легло на мое многолетнее знакомство с Плещеевым и на мои воспоминания о нем. Я был очень рад за него и с удовольствием слышал, что он, хотя "на склоне лет", получил возможность помогать ближним материально, делясь с ними доставшимся ему богатством... Мои добрые отношения с Плещеевым остались такими же, какими и были.

В зиму 1892 г. мы по одному поводу обменялись письмами. Я получил от него очень хорошее, задушевное письмо из Ниццы от 2 (14) декабря и вскоре же, разумеется, ответил ему. По некоторым причинам я не могу сообщить здесь этого письма.

"На похоронах В. Гаршина"):

"Долго будет в сердцах людских жить светлый образ твой! "