Приглашаем посетить сайт

Блок Г.: Из очерка "Из семейных воспоминаний"

2

ИЗ ОЧЕРКА «ИЗ СЕМЕЙНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ»

При первой встрече с Блоком всех поражала неподвижность его лица. Это отмечено многими мемуаристами. Лицо без мимики. Лицо, предназначенное не для живописи и не для графики, а только для ваяния. «Медальный» профиль Блока.

Он держался всегда очень прямо, никогда не горбился. Добавьте к этому спокойную медлительность движений (он не жестикулировал ни при чтении стихов, ни в разговоре), молчаливость, негромкий, ровный, надтреснутый голос и холодноватый взгляд больших светлых глаз из- под темных, чуть приспущенных век.

Таким он бывал во все времена своей жизни: и в самой первой юности, и в поздней молодости, и незадолго до смерти. Но именно только «бывал»: это была завеса или, точнее, забрало.

Блок внутренне находился в непрерывном движении. Как поэт и как человек, он рос медленно, но безостановочно. Он все время менялся. И когда сейчас я стараюсь воссоздать его в памяти, я вижу не один, а много последовательных его образов, между собой несхожих, и не знаю, который из них считать основным, каноническим.

Было в нем, впрочем, и кое-что, так сказать, постоянное, не зависевшее от возраста. Таков был его смех, очень громкий, ребячливый и заразительный. Но он раздавался редко и только в очень тесном кругу.

Такова же была его улыбка. Она несла другую, более ответственную функцию, чем смех. Особенность блоковской улыбки заключалась в том, что она преображала его коренным образом. Лицо, обычно довольно длинное и узкое, тускловатое по расцветке, словно подернутое пеплом, становилось короче и шире, пестрее и ярче. Глаза светлели еще более, вокруг них ложились какие-то новые, глубокие, очень теплые тени и сверкал почти негритянской белизной ровный ряд крепких зубов. Улыбка, как и смех, была очень наивная, ласковая и чистая. Видя ее, я всегда вспоминал слова Льва Толстого о том, что прекрасным можно назвать только такое лицо, которое от улыбки хорошеет. <...>

Теперь мне до очевидности ясно, что он был патологически застенчив. Это была тоже постоянная его черта, не побежденная до смерти и причинявшая ему, вероятно, много огорчений. Но она давала о себе знать только в быту и мгновенно преодолевалась, как только он вступал в исполнение каких-нибудь художественных обязанностей, будь то декламация чужих произведений, игра на сцене или чтение своих стихов. Так было у него и в детстве, когда он нескрываемо боялся людей, когда из-за этого даже хождение в гимназию было для него на первых порах мучительно и когда тем не менее дома, на елке, нарядившись в костюм Пьеро, он без всякого стеснения показывал гостям фокусы и читал французские стихи [14]. <...>

Передо мной возникает другой его образ, отделенный от первого целым десятилетием.

Это было в 1907 или в 1908 году. Он был уже широко известен как поэт. Когда говорили о «декадентах», непременно упоминали и его, но не на первом месте, а большей частью на третьем: Бальмонт, Брюсов, Блок. Славы еще не было, всеобщего признания тоже пока не было: в широких читательских и писательских кругах была именно только известность, немного скандальная известность слишком дерзкого новатора. Почетное положение было завоевано к этому времени Блоком лишь в очень узком поэтическом кружке.

Помню такую сцену: отец читает нам с сестрой стихотворение Блока «Обман» («В пустом переулке весенние воды бегут, бормочут...»). Дойдя до стиха «Плывут собачьи уши, борода и красный фрак...», отец вскинул голову, вызывающе посмотрел на нас сквозь сильное пенсне, пожал плечами и захлопнул книгу. Это означало, что Саша на ложном пути. Собачьим ушам нет места в поэзии. Модернизм нравился отцу, как и большинству его сверстников, только в живописи, в архитектуре и в прикладном искусстве. Поколение наших отцов не приняло Блока.

В жизни Блока это был период наибольшей его замкнутости. На нем лежало клеймо одиночества.

Он много пил в это время, но на его внешности это никак не сказывалось. Портрет Сомова — это дешевая, упадочная стилизация. Блок никогда не был таким. Художник ничего не понял: не уловил ни формы, ни характера лица ¹. Блок был и теперь все тем же сильным, здоровым, степенным и опрятным человеком, даже крепче прежнего и мужественнее. От каратыгинских замашек не осталось и следа. Сдержанность манер стала граничить с некоторой чопорностью, но была свободна от всякой напряженности и ничуть не обременяла ни его, ни других. Основная особенность его поведения состояла в том, что он был совершенно одинаково учтив со всеми, не делая скидок и надбавок ни на возраст партнера, ни на умственный его уровень, ни на социальный ранг.

литературный мундир. Никакого парнасского грима. И тем не менее наружность его в то время была такова, что всякий узнал бы в нем поэта. Такой наружности не могло быть ни у чиновника, ни у коммерсанта, ни у актера, ни у ученого, ни у офицера, ни у живописца. Большего соответствия между внешним обликом поэта и сущностью его стихов я не могу себе представить.

Лавры занимательного рассказчика и остроумного собеседника никогда не прельщали Блока. Он был очень далек, принципиально далек от стремления овладевать разговором. Человек, стяжавший положение «души общества», вызывал в Блоке не зависть, а обратное чувство, не лишенное брезгливости. Но в юморе Блок знал толк, и временами, словно против воли, ронял убийственно жестокие эпиграммы. Не могу забыть, как он сказал мне однажды про некоего весьма популярного писателя: «А я все-таки продолжаю любить его, несмотря на то, что давно с ним знаком» ².

Но, произнеся сквозь зубы что-нибудь подобное, он потом всегда как будто раскаивался. Гораздо больше любил он простые домашние шутки, которые смешили его своей наивной традиционностью. Они-то чаще всего и вызывали его детский хохот.

Шутливость и легкость выражений исключались начисто, когда Блок говорил о своей поэтической работе. Тон его в этих случаях становился таков, будто он толковал не о себе, а о другом человеке, отданном на его попечение. Так мог бы говорить отец о сыне, профессор о любимом ученике, честный врач о трудном пациенте. Речь шла в этих случаях не о «поэтическом даре», а о поэтическом долге и о поэтической ответственности. Это, на мой взгляд, одна из самых характерных черт Блока. <...>

Он видел мир не таким, каким видим его мы.

не заметил меня. Было это летом, кажется, 1918 года.

Он глубоко заложил руки в карманы серого летнего пальто. Ноги в белых полотняных брюках двигались быстро, но как-то разбросанно и очень уж легко. Прямой, как всегда, бодро подняв курчавую голову, он весело посматривал по сторонам и то ли бормотал про себя, то ли напевал. С ним происходило что-то до того интимное, что я, наблюдая за ним исподтишка, почувствовал даже некоторую неловкость.

Это шел поэт, но не «поэт, изучающий нравы», и не Чехов с записной книжкой. Было совершенно ясно, что он находится в состоянии творчества, что он весь во власти каких-то только что «принятых в душу» ритмов, которые несомненно совпадали с ритмом его неестественно легких шагов. Он смотрел на свой «железно-серый» город ³, видел его и не видел, то есть видел в нем то, чего реально нет, но что, по его представлению, должно быть и некогда будет. Вокруг каждого предмета, вступавшего в поле зрения Блока, возникал нимб его поэтической мечты. Только эти «нимбы без числа» ⁴ он и видел. Перед светлыми глазами поэта был тот новый мир, который, по его словам, «неудержимо плывет на нас» ⁵«глядит на нас, — как он говорил, — из синей бездны будущего и зовет туда» ⁶.

Примечания

1. Однажды на просьбу подписать репродукцию этого портрета Блок ответил: «Портрет Сомова нисколько не похож на меня, и я не хочу его подписывать» («Новый мир», 1955, № 11, с. 153).

2. См. выше — с. 502, примеч. 10.

3. Из стих. Блока «Снежная Дева» (II, 267).

«Успение» (III, 120).

5. Из статьи Блока «Владимир Соловьев и наши дни» (VI, 158).

6. Из статьи Блока «Дитя Гоголя» (V, 379).

[14] В числе гостей был дальний родственник Блока, будущий поэт и переводчик Данта, М. Л. Лозинский, от которого я и узнал об этом выступлении Блока. (Примеч. Г. Блока.)