Приглашаем посетить сайт

Живые встречи (Иван Бунин)

В маленькой, весьма нескладной передней плутоватая горничная, видимо обвыкшая к посещениям молодых робких поэтов и оттого усвоившая небрежную манеру обращения с ними, пытает довольно долго.

- Обождите, - повелительно бросает, наконец, скрываясь.

Жду минут пять. Горничная возвращается и ведет по большим комнатам, богатым и столь же нескладным, как передняя. В одной была прежде столовая - по бокам как гренадеры построились пузатые разные шкапы, а стол посередине убрали. Задержавшись, я силюсь припомнить... Да, вот в этом углу, где сейчас стоит кресло меж отпятившим полированные бока шкапом и двухстворчатым дедовских времен окном, когда то давно, быть может, в одном из бунинских рассказов, был насыпан свежий розовеющий овес, а раскрытое окно хлопало подгнившими створками, хлопало под напором лёгкого вежливого ветра. А в соседней была зала или диванная - с потолка свесилась люстра с амурчиками плесневелой бронзы, по стене уходит вверх лестница, и пахнет от неё прелым лавром и засушенной до мочалы гвоздикой.

Я видел Бунина в первый раз, и до жути поразило меня его лицо: до того глядело оно измученным и задерганным. Желтый цвет придавал его дряблым нежизненным щекам оттенок старого слинялого кипариса, непричёсанные густые брови свешивались на глаза, а под глазами - серые запухшие мешки привычной бессонницы. Но в фигуре его - он был одет в легкую черную пижаму - чувствовалась какая-то юношеская задорная легкость, да еще едва уловимое благородство жеста. И оно, тонкое как аромат хорошей сигары, было во всем: и в той непринужденной простоте, с какой он протянул руку и указал на кресло, и в той любовной заботливости, с какой сложил белевшие на столе листы линованной бумаги, вытер золотое перо автоматической ручки, положил его возле чернильницы.

- Вы русский? - спросил он, подымая глаза.

И говорил потом как много надо работать, и как надо работать. Жить - творить, жить - творить...

Я шел домой как пьяный. Был один из тех дней, неожиданных и странных, которыми в Одессу приходит весна. Еще вчера надувались сердитые волны по морю, дул холодный втер, пригибая к земле голые сучья, моросил не то дождь, не то крупа - а сегодня - яркое солнце, в первый раз отворенные окна, море голубое как небо, и словно по команде, полопались почки на опрямевших ветвях. Я шел и думал о нем. Сейчас он остался один, придвинул укороченный лист линованной бумаги. Задумался и курит, стряхивая большим пальцем пепел, а мешки под глазами дергаются, и правый бьет - бьет в самый глаз как в лихорадке. Теперь, пригнувшись к столу, пишет, и под золотым его пером одна за другой встают буквы, прямые как изгородь, сочные и очень уверенные.

В большом зале одесского литературного кружка - шумное собрание. На председательском месте волнуется Петр Пильский, поглядывая маленькими своими пронзительными глазками вбок пенсне на заполняющиеся ряды. Рядом - шевелятся медузы на склоненной голове Кугеля, блестят очки и плешь Александра Панкратова, то к одному, то к другому подсаживается Осипович - подсядет, обнимет пухленькими ручками живот, а зачем подсел не знает сам. Создается "Свободный союз искусств" с отделениями литературы, музыки, живописи, ваяния. Зачем понадобилось объединяться всем отраслям искусств в один союз никто не ведает, но все чувствуют себя придавленными событиями и пришедшими в Одессу большевиками и боятся "остаться без профессиональной защиты". Собрание еще не началось: в секции литературы произошел раскол, молодые поэты захотели образовать собственную "мастерскую молодой литературы", и сейчас у них идет собрание в соседней комнате.

Бунин стоит в проходе у окна, сложив руки на груди. Рядом курит трубку вылощенный похожий на модного доктора Нилус, на окне потеет в изодранной своей шубе Борис Ивинский - его нос лоснится от жары и волнения, волосы торчат во все стороны как у дикобраза.

Перед Буниным качается на каблуках плотный маленький человечек в огненной бороде и с гривой всклокоченных в войлок волос - поэт Максимилиан Волошин. Он рассказывает как встретился в Париже с Далай-Ламой, и как Далай-Лама посетил его мансарду.

- А вы увлекались буддизмом? - спрашивает Бунин.

- О-о! - восклицает поэт, - я собирался даже в Тибет. Далай-Лама прислал мне вышитый ковер...

- Да, - говорит Бунин, - все-таки изумительная вещь этот буддизм! Когда я был в Коломбо...

Он легонько отбрасывает правую руку вперед, словно боится, что подойдет кто-нибудь очень близко. На нем маленькая черная шапочка, какую носят адвокаты, и в ней его лицо меньше и моложе. Узкое, порыжевшее по воротнику пальто скрадывает его фигуру, придавая движениям какую-то связанность и неловкость.

- Вы там написали "Братьев"? - спрашивает Волошин.

- Нет, это после... Когда я был в Коломбо - меня равно поразили и свет солнца непередаваемый, слепящий, и учение Будды, в котором много от этого слепящего очи и душу солнца... После, выгружаясь на берег, я вышел в Одессе как пьяный, не мог глядеть на освещенную землю - все чудился яркий свет Коломбо... Я хотел передать этот свет в "Братьях".

Из зала выбегает необыкновенно развязный молодой человек и очень громко кричит:

Но, узнав Бунина, осекается:

- Иван Алексеевич, просим.

плещется разноголосый шум, Пильский без устали трещит колокольчиком, Панкратов вытирает плешь широким розовым платком.

Бунин наклоняется к Нилусу.

- Хорошо бы, - говорит он задумчиво, - хорошо бы сейчас уехать в... Грузию.

- Господа, вы понимаете, конечно, что заставило нас сюда собраться. Я в тысячу первый раз повторяю, что сапожники, ткачи и маляры умеют организовываться и защищать свои профессиональные интересы, а мы, литераторы, - не умеем! Мы крестимся только тогда, когда грянет гром, но... - тут Пильский поворачивает как таран свое простреленное плечо в сторону крайней левой - "мастерской молодых", - я не уверен... - произносит он насмешливо, - сумеем ли мы организоваться даже теперь под явным громом? Как председатель собрания я спрашиваю вас, г.г. молодые, угодно вам продолжать обструкцию или войти в секцию литературы организуемого свободного союза искусств?

С крайней левой разом поднимаются три фигуры в солдатских френчах, одна с затейливо припомаженным застилающим брови Капулем.

- Нет, - кричат они разом, - не угодно!

- Петя, - поощрительным шепотком пытают затем двое, и вперед выступает Капуль.

- Нам неугодно, - вопит он запальчиво, - объединяться с вами, старые износившиеся кроты и господа академи...

- Личности!

- Призываю вас к порядку, господин, - Пильский мастер выдерживать паузы, - поэт...

- Нам неугодно, да! - заходился он тоненьким тенькающим фальцетом, - объединение с вами - смерть нам! Вы создатели кружковщины в литературе! Вы забили ее своими патентованными талантами, и вновь не пустите нас дальше передней... Довольно! Мы - представители свободного, чистого искусства, мы - носители и творцы рождённого революцией нового Мира не ж-желаем...

- Ха-а! - задохнулся зал в искреннем смехе.

- И вовсе не смешно... От имени свободной мастерской молодой литературы объявляю вам: вы не писатели, а репортеры.

В ответ в зале безудержно, заливчато, до коликов обвалился смех, но часть публики, по-видимому репортеры, угрожающе поднялась.

"Мастерская молодых", звонко задвигав сапогами, вышла вон в полном составе. И этот громкий поход, в котором молодые энергичные ноги выразили весь свой протест против засилья "патентованных" талантов в литературе был настолько комичен, что весь зал снова шумно и очень искренне рассмеялся. "Враги" оказались много глупее, чем думали.

мысль Сутта Ниты, некогда вдохновившая его написать "Братьев":

- Взгляните на братьев, избивающих друг друга камнями. Я хочу говорить о печали.

Впервые: журнал "Сполохи" No 5, март 1922 г.