Приглашаем посетить сайт

Из воспоминаний о Пушкине

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Из воспоминаний о Пушкине (старая орфография)

Получив эту статью от многоуважаемого и неутомимого деятеля русской мысли М. П. Погодина, заявляем нашу глубокую признательность за эхо дорогое внимание к Русск. Архиву. Статья доставлена при следующем письме:

"Вы требуете у меня настоятельно записок о Пушкине. Я обещал их уже несколько лет тому назад П. В. Анненкову, которого биография доставила мне тогда большее удовольствие. Но что делать, я не имел времени до сих пор приняться за них. У меня одна работа погоняет другую, и сколько я ни делаю, а все остается больше и больше дела впереди. Вот и теперь: у меня на руках биография Карамзина, которой я предан всецело. Вслед за нею я должен начать печатание своей древней Русской Истории, с большим атласом, по милости царской теперь обезпеченное. Между тем для Общества Любителей Русской Словесности необходимо написать воспоминание о Шевыреве. Эта последняя обязанность дает мне однакож возможность удовлетворить отчасти и вас: один эпизод из жизни Шевырева, как и моей, имеет непосредственное отношение к Пушкину, а именно - прибытие Пушкина в Москву в 1826 году, чтение Бориса Годунова и основание Московского Вестника. Я обратился к своим запискам и воспоминаниям, и посылаю вам этот отрывок, а вместе с ним еще два, кой попались мне на глаза, при разборе бумаг: мнение об истории Пугачевского бунта, и слова, сказанные мною на лекции при получении известия о кончине Пушкина. Ваш М. Погодин.

Декабря 23. 1864."

Успех Урании {Литературный Альманах на 1826 год.} ободрил нас. Мы составили с Дмитрием Веневитиновым план издания другого литературного сборника, посвященного переводам из классических писателей, древних и новых, под заглавием: Гермес. У меня цело оглавление, написанное Шевыревым, из каких авторов надо переводить отрывки для знакомства с ними русской публики. Рожалин должен был перенести Шиллерова Мизантропа {Напечатано в Москвитянине.}, Д. Веневитинов брался за Гетева Эгмонта {Переведено и напечатано первое действие.}, я за Геца Фон-Берлихингена {Перевод мой напечатан особою книгою в 1828 с посвящением (1826) Дмитрию Веневитинову.}, Шевырев за Валленштейнов Лагерь {Отрывки напечатаны в Московском Вестнике. Вполне долго не было цензурного разрешения, и лишь гораздо позже он напечатав вполне.}. Программы сменялись программами, и в эту то минуту, когда мы были, так сказать, в попыхах, рвались работать, думали безпрестанно о журнале, является в Москву Александр Пушкин, возвращенный Государем из его псковского заточения {Пушкин приехал в Москву в коляске с фельдъегерем и прямо во дворец - 8 сентября 1826. В этот же день на балу у герцога Девонширского (в Шепелевом доме за Яузским мостом) Государь подозвал к себе Блудова и сказал ему: "Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?" На вопросительное недоумение Блудова, Николай Павловичь назвал Пушкина. С многолюдного бала радостная весть о приезде Пушкина облетела всю Москву. П. Б.}. Мы все бросились к нему на встречу.

Представьте себе обаяние его имени, живость впечатления от его первых поэм, только что напечатанных, Руслана и Июдмилы, Кавказского Пленника, Бакчис. Фонтана и в особенности мелких стихотворений, каковы: Празднество Бакха, Деревня, к Домовому, С морю, - которые приведи в восторг всю читающую публику, особенно молодежь, молодежь нашу, архивную, университетскую. Пушкин представлялся нам каким-то гением, ниспосланным оживить русскую словесность.

Семейство Пушкиных было знакомо и, кажется, в родстве с Веневитиновыми. Чрез них и чрез Вяземского познакомились и все мы с Александром Пушкиным,

Он обещал прочесть всему нашему кругу Бориса Годунова. Можно себе представить, с каким нетерпением мы ожидали назначенного дня. Наконец наступило, после разных превратностей, это вожделенное число. Октября 12, поутру, спозаранку мы собрались все к Веневитинову (между Мясницкою и Покровкою на повороте к Армянскому переулку) {Ныне дом Мейера. П. Б.}, и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. В 12 часов он является.

Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. До сих пор еще, а этому прошло почти 40 лет, кровь приходит в движение при одном воспоминании. Надо припомнить, - мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией, которой мастером считался Кокошкин, и последним представителем был, в наше время, граф Блудов. Наконец надо представить себе самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства, - это был средняго роста, почти низенький человечик, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом на глухо, в небрежно-подвязанном галстуке. Вместо высокопарного языка богов, мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем пиитическую, увлекательную речь!

Первые явления выслушаны тихо и спокойно, или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила. Мне показалось, что мой родной и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена, мне послышался живой голос русского древняго летописателя. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков "да ниспошлет Господь покой его душе страдающей и бурной", мы просто все как будто обезпамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчание, то взрыв восклицаний, например при стихах Самозванца:

Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго, и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Эван, эвое, дайте чаши!

Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью по Волге на востроносой своей лодке, предисловие к Руслану и Людмиле:

(¹) Написано несколько лет спустя после самой поэмы и появилось лишь при втором её издании.

начал рассказывать о плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернию, стоя у плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем, сцену, которую написал он, гуляя верхом, и потом позабыл в половину, о чем глубоко сожалел,

О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм.

На другой день было назначено чтение Ермака, только что конченного и привезенного Хомяковым из Парижа. Ни Хомякоку читать, ни нам слушать не хотелось, но этого требовал Пушкин. Хомяков чтением приносил жертву. Ермак, разумеется, не мог произнести никакого действия после Бориса Годунова, и только некоторые лирическия места вызвали хвалу. Мы почти его не слыхали. Всякой думал свое. В антракте, мне представился образ Марфы Посадницы, о которой я давно думал, искав языка. Жуковского Орлеанская Дева дала мне некоторое понятие об искомом языке, а Борис Годунов решил его окончательно. Пушкин знакомился с нами со всеми ближе и ближе. Мы виделись все очень часто. Шевыреву выразил он свое удовольствие за его Я есмь {Стихотворение, напечатанное в Урании.}, и прочел наизусть несколько стихов. Мне сказал любезности за повести, напечатанные в Урании. Толки о журнале, начатые еще в 1824 или 1823 году, в обществе Раича, усилились. Множество деятелей молодых, ретивых было, так сказать, на лицо, и сообщили ему общее желание. Он выразил полную готовность принять самое живой участие. После многих переговоров, редактором назначен был я. Главным помощником моим был Шевырев. Много толков было о заглавии. Решено: Московский Вестник. Рождение его положено отпраздновать общим обедом всех сотрудников. Мы собрались в доме бывшем Хомякова (где ныне кондитерская Люке): Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Веневитиновых, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырев, Титов, Мальцев, Рожалин, Раич Рихтер, Оболенский, Соболевский.... И как подумаешь - из всего этого сборища осталось в живых только три-четыре человека, да и те по разным дорогам! Нечего описывать, как весел был этот обед. Сколько тут было шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предположений! Напомню один, насмешивший все собрание. Оболенский, адьюнкт греческой словесности, добрейшее существо, какое только может быть, подпив за столом, подскочил после обеда к Пушкину, и взъерошивая свой хохолик, любимая его привычка, воскликнул: Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас, и покажусь себе миллионом. Вот вы кто! - Все захохотали и закричали: миллион, миллион!

В Москве наступило самое жаркое литературное время. Всякой день слышалось о чем-нибудь новом, Языков присылал из Дерпта свои вдохновенные стихи, славившие любовь, поэзию, молодость, вино; Денис Давыдов с Кавказа; Баратынский выдавал свои поэмы. Горе от ума Грибоедова только что начало распространяться. Пушкин прочел Пророка (который после Бориса произвел наибольшее действие) и познакомил нас с следующими главами Онегина, которого до тех пор напечатана была только первая глава. Между тем на сцене представлялись водевили Писарева с острый его куплетами, и музыкою Верстовского. Шаховской ставил свои комедии вместе с Кокошкиным, Щепкин работал над Мольером, и Аксаковь, тогда еще не старик, переводам ему Скупого. Загоскин писал Юрия Милославского. Дмитриев выступил на поприще со своими переводами из Шиллера и Гете. Все они составляли особый от вашего приход, который вскоре соединился с нами, или вернее, к которому мы с Шевыревым присоединились; потому что все наши товарищи, оставаясь в постоянных впрочем сношениях с нами, отправились в Петербург. Оппозиция Полевого в Телеграфе, союз его с Северной Пчелой Булгарина, желчные выходки Каченовского, к которому явился вскоре на помощь Надоумко {Псевдоним Н. И. Надеждина. П. Б.}, давали новую пищу. А там еще Дельвиг с Северными Цветами, Жуковский с новыми балладами, Крылов с баснями, которых выходило по одной, по две в год, Гнедич с Илиадой, Раич с Тассом, и Павлов с лекциями о натуральной философии, гремевшими в университете, Давыдов с философскими статьями. Вечера живые и веселые, следовали один за другим, у Елагиных и Киреевских за Красными воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского в доме на Дмитровке, у княгини Волнонской на Тверской. В Мицкевиче открылся дар импровизации. Приехал Глинка, связанный более других с Мельгуновым, и присоединилась музыка.

Горько мне сознаться, что я пропустил несколько из этих драгоценных вечеров страха ради иудейска....

Я начал подробным обозрением книги Эверса о древнейшем праве Руси (тогда еще не переведенной), где выразил мои мысли о различии удельной системы от феодальной. Тогда же начал печатать свои афоризмы, доставившие мне много насмешек, особенно вследствие неудачного употребления Ивана Великого для сравнения высших взглядов.

Мы были уверены в громадном успехе; мы думали, что публика бросится за именем Пушкина, которого лучший отрывок, сцена летописателя Пинена с Григорьем, должен был начать первую книжку. Но увы, мы жестоко ошиблись в своих разсчетах, и главной виною был я, не смотря на все убеждения Шевырева. 1, я не хотел пускать, опасаясь лишних издержек, более 4 листов в книжку, до тех пор, пока не увеличится подписка, между тем как Телеграф выдавал книжки в 10 и 12 листов. 2, я не хотел прилагать картинок мод, которые, по общим тогдашним понятиям, служили первою поддержкою Телеграфа. В 3-х, я не употребил никакого старания, чтоб привлечь и обезпечить участие князя Вяземского, который перешел окончательно к Телеграфу, и на первых порах своими остроумными статьями и любопытными материалами содействовав больше всех его успеху, обратил читателей на его сторону, Наконец, 4, Московской Вестник все-таки был мой hors d'oeuvre. Я не отдавался ему весь, а продолжал заниматься Русскою Историей и лекциями о Всеобщей, которая была мне поручена в университете. С Шевыревым споры доходили у нас чуть не до слез, - и запивались, когда уже сил не хватало у спорщиков и горло пересыхало, Кипрским вином, которого как то случилось нам запасти по случаю большую провизию. Вино играло роль на наших вечерах, но не до излишков, а только в меру: пока оно веселит сердце человеческое. Пушкин не отказывался под веселый час выпить. Один из товарищей был знаменитый знаток, и перед началом Московского Вестника было у нас в моде алеатико, прославленное Державиным.

Весь 1827 год Шевырев работал неутомимо. Тогда кончил он перевод Валленштейнова Лагеря, труднейшей вещи для перевода, и заслужил полное одобрение всех нас, начиная с Пушкина.

В марте весь наш круг был потрясем известием о внезапной кончине в Петербурге Дмитрия Веневитинова. Мы любили его всею душою. Это был юноша дивный, - но об нем после, особо..

(¹) Было послано к редактору Московского Наблюдателя при следующей записке: "Вы желали иметь от меня рецензию Истории Пугачевского бунта. Ей-Богу, не имею времени, а вот вам несколько слов, которые вы может употребить как и где угодно, М. Погодин."

... Для истории нет тайны, следовательно эта история, не распечатавшая пакета о Пугачевском бунте, должна называться повестью, или лучше военною реляциею, реляциею с места {Как известно, Пушкин не имел доступа к подлинному делу о Пугачеве, о чем сам он говорит в предисловии. П. Б.}. В самом деле, она имеет гораздо больше достоинства литературного, чем исторического, хотя богата и последним.

В литературном отношении - кто самое важное явление в Русской словесности последняго времени, и большой шаг вперед в историческом искусстве. Простота слога, безъискуственность, верность и какая-то меткость выражений, - вот чем отличается особенно первый опыт. Пушкина на новом его поприще. Пушкин давший в Борисе Годунове язык нашей трагедии, Пугачевским бунтом нанес решительный удар ораторской Истории, в коей Карамзин был у нас первым и последним мастером. И с самом деле - можно ли после Карамзина писать в его роде? Он поставил свои Геркулесовы столбы и сказал: не далее. Пушкин пролагает теперь новую дорогу.

Многие читатели, привыкшие к риторике, обманываются наружностию Истории Пугачевского бунта и не отдают ей справедливости за мнимую простоту и легкость. О еслиб они знали, как еще трудно и мудрено писать по русски легко и просто, то они стали бы говорить иначе, и воздали бы хвалу автору, который овладел языком до такой степени, что может говорить им как хочет. Но Пушкин в последнее время должен был привыкнуть к несправедливостям и кривым толкованиям. В утешение мы можем прочесть ему его собственные стихи:

Возвратимся к Истории, так названной. Ее читаешь как повесть самую занимательную, и при всей сухости формы (25 числа Пугачев был там-то, а 26 пошел туда-то) не оставляешь книги от начала до конца. Так было и с теми, которые после стали порицать ее. Вот сила таланта! Но когда вы прочтете ее, когда внимание, увлеченное рассказом, вступит во все права свои, тогда возникнут у вас в голове вопросы, на которые вы не вспомните ответов, а по справке не всегда найдете целые, полные, удовлетворительные, и останетесь в недоумении, например:

казаков бежать в Турцию (14)? Кто приготовил ему в Казани тройку, на которой он спасся бегством?

Какую цель имели зачинщики и сам Пугачев, начав возмущение?

От чего собственно они имели такой быстрый успех? В чем именно состояли ошибки начальников?

Ясно, что пожар сначала потушить было легко, но после могли ли дела происходить иначе?

Постепенное распространение заразы также не обозначено.

С чего Бибиков, окончил почти с успехом возложенное поручение, перед смертию сожалел об отечестве, как будтоб оно подвергалось какой великой опасности?

Кто особенно дал средство Пугачеву поправиться после смерти Бибикова?

Каким образом, несколько раз разбиваемый на голову, он собирался тотчас с новыми силами?

Что собственно сделали Бибиков, Панин? Чем, например, отличаются распоряжения Бибикова от Рейнсдорфовых?

От чего бунт показался столь опасным, что сама императрица решалась принять начальство над войском?

От чего не решились они разбежаться по одиначке в разные стороны?

Какие действия принадлежат Михельсону лично? (Ни слова не сказано, чем он награжден, между тем как едва ли не он больше всех действовал в этом случае, и однакож лишился команды над своим отрядом, когда все дело подходило к концу).

Что значат слова на с. 137: "Должно сказать, что редкий из тогдашних начальников был в состояний управиться с Пугачевым или с менее известными его сообщниками" (NB. Оборот неправильный).

Каким образом произошла мысль о самозванстве? {К сожалению вопросы, предложенные здесь 30 лет тому назад многоуважаемым историком, доселе остаются вопросами. Так мало разработана у нас наша история XVIII века, хотя с тех пор по предмету пугачевщины обнародовано несколько новых важных бумаг. Особенное внимание изследователя должны будут обратить на себя слова Екатерины в письме к Москов. ген. губернатору кн. М. H. Волхонскому от 29 августа 1774 г. о Голштинском знамени Дельвигова драгунского полка, которое было отбито у Пугачева. (П. coбp. соч. Екатерины, Спб. 1850, III. 289-290).} - Надо заметить, что в тамошних краях с древних времен ведется она по преданию.

Собрание документов во 2-й части драгоценное, но к сожалению мы не находим здесь подлинных донесений императрице, писем Бибикова (хранящихся, я слышал, в библиотеке гвардейского штаба) {Ныне изданных Я. К. Гротом. П. Б.}.

Наблюдателю, а может быть и любопытные отрывки {Кажется, эти слова относятся к сочинению Рычкова, которое я надеялся получить.}.

отечественной славы, и я не считаю слов моих неуместными на исторической лекции: как сотворением Ломоносовым первой его оды основался настоящий наш язык, как жизнью Карамзина, этого доброго гения-хранителя нашего просвещения, так и сочинениями Пушкина начинается новая эпоха в Русской литературе, эпоха национальности. Другие объяснят вам подробно, в чем состоят его пиитическия достоинства, - я должен смотреть только со стороны Истории. Он внес в нее много новых дорогих страниц. В его Борисе Годунове мы увидели в первый раз пиитическую сторону русских происшествий, и никто не понимал так верно наших летописателей, как он в монахе Пимене; в его Пугачевском бунте мы получили образец простоты, безыскуственности рассказа; в его Онегине и других повестях представили нам русские люди с их физиономиями; от его сказок веет русским духом. В последние годы он выдавал очень мало в свет: гордому поэту низко было выходить на этот безславный рынок, этот шумный табор, который раскинут на поле Русской литературы незванными пришельцами. Ему не хотелось метать своего бисера перед этой челядью, перед этими смешными и отвратительными судьями, которые и не хотели и не умели понять его. Петр Великий занимал все его внимание. С усердием перечитал он все документы, относящиеся к жизни великого нашего преобразователя, все сочинения, о нем писанные. Не должно было, разумеется, ожидать от Пушкина мелочных исследований о неважных происшествиях; но можно было быть уверену, что зоркой его глаз проник бы очень далеко, он увидел бы многое и представил бы главные черты, главные краски, живо, верно, как представлялись бы оне в его пылком и сильном воображении. И все это погибло для нас, погибло невозвратно! Оплачем преждевременную кончину нашего дорогого поэта, и - горько, тяжело мне это выговорить - да послужит она вам вместе и поучительным уроком.