Приглашаем посетить сайт

История моей души

История моей души

( Отрывки)

1905 г.

26 июня.

С Анной Рудольф[овной] и М[аргаритой] В[асильевной] мы вспоминали вторник "об Оскаре Уайльде" в москов[ском] Художествен[ом] клубе.

- Это был цветок всего, апофеоз. Вечер гувернанток из Достоевского, помните?

А. Р.: "Я Вас тогда в перв[ый] раз видела. Вы очень хорошо говорили".

М. В.: "Нет, Вы помните этого... Который говорил, зачем Оскар Уайльд взял в герои такого убийцу. "Мож[ет] быть, та девушка, которую он любил, была очень добродетельна, жила честным трудом и шила на машинке. И потом читал то бесконечное стихотворение об жирондистах.

...И книга та была лишь первая ступень. Здесь в первый раз в любви он объяснился...

А Койранский: "Я люблю черные лилии".

Он возражал Южину. Южин поднялся неожиданно и, держа одной рукой стул, на котором сидел Бальмонт, так что со стороны публики это имело такой вид, что он держит его как щенка за шиворот, говорил:

"Не снимайте лавровых венков с ледяных вершин и не кладите их туда, куда не следует".

Койранский возражал ему, и Баженов, председатель, имел жестокость поставить его перед столом так, что он был спиной к Южину. Он все оборачивался назад, но Баженов говорил ему: "Обращайтесь, пожалуйста, к публике".

У него и рот, и нос постепенно съезжали на сторону, к уху, и вдруг он неловким движением опрокинул графин с водой.

Гомерический хохот его заставил замолчать.

- А как тогда великолепно говорил Андрей Белый. Я так помню его лицо и выражение, когда он начал:

"Апостол Павел говорит..."

Легкий смешок - и вдруг все сразу примолкли от его взгляда.

Тетя Катя тогда была больна и все-таки пришла, такая страшная - с раскрашенным лицом и горящими глазами. И потом сейчас же уехала.

"Сударыня, только Ваша близость к могиле спасает Вас от оскорбления с моей стороны".

- Я был раздражен и взволнован страшно и только в последн[ий] момент попросил слова, так что говорил последним. Я долго обдумывал свои фразы и помню их четко. Я сказал:

"В то время, когда Оскар[у] Уайльду не давал покоя образ Соломеи, он создавал десятки комбинаций и варьянтов этой легенды. Один из этих драгоценных обломков, подобранный Гомецом ди Карильо, дошел до нас. Это рассказ о маленькой азиатской принцессе, которая любила молодого александрийского философа. Чтобы заслужить его любовь, она предлагала ему все: свое царство, свои сокровища, даже голову великого иудейского пророка. Но молодой философ сказал с улыбкой: "Зачем мне голова иудейского пророка? Если бы ты мне предложила свою собственную маленькую голову..."

И в тот же вечер в его кабинет вошел черный раб и принес на золотом блюде ее маленькую окровавленную голову. Но философ поглядел рассеянно и сказал: "Уберите это кровавое..."

Только что в эту залу Вам - толпе, которую Оскар Уайльд так любил, Бальмонт принес на золотом блюде его прекрасную, измученную, отсеченную голову.

Но Вы, как и подобает молодому философу, посмотрели рассеянно и сказали: "Уберите это".

* * *

В этот же вечер Баль[монт] прочел свое стихотворение против Михайловского. Закончилось его припадком. Южин в буфете. С. А. Поляков и С. В. Сабашников и я его везли домой.

1907 г.

20 сент[ября]. Четверг.

Приехала Ан[на] Рудольф[овна]. Вечером долгий разговор о Москве и литературных ненавистях: Брюсове, Эллисе, Белом.

Сила, давшая такой могучий упор таланту Брюсова, - его честолюбие. Его мучит желание быть признанным первым из русских поэтов. В этом его роман любви и зависти к Бальмонту. Теперь он считает Бальмонта побежденным, но чует еще более опасного противника в Вячеславе {Вячеслав Иванов.}. Он не выступает сам борцом. Он хранит дружбу. Но в его руках его приверженцы - теперь Белый и Эллис, которых он растравляет, поджигает и спускает с цепи. Потом он говорит: "Я даю в своем журнале полную свободу высказывать свои мнения молодым безумцам".

Эллис - Кобылинский, бывший на моей памяти поклонником Каткова, потом Маркса, потом Озерова, Бодлера и теперь Брюсова, которого он считает русским воплощением Бодлера, был несколько раз у Анны Рудольф[овны]. Он искренен и страстен до конца. У него талантливый темперамент, но сам он в поэзии бездарен. Он бескорыстно[е] и поэтому страшное - слепое, честное - орудие в руках Брюсова.

Мне хотелось бы написать о Брюсове макиавеллическую книгу: "Поэт". Апофеоз воли и честолюбия. Это характер и фигура, вылитые из бронзы итальянского Ренессанса.

Я ему удивляюсь и не возмущаюсь. Я любуюсь гибким совершенством и уверенностью его тигриных ударов и выпадов.

После многих лет я встретился с Эллисом в мае у Брюсова. Эллис читал свои переводы Бодлера, Брюсов давал ему указания. Переводы были очень плохи и бесцветны. Переводчик понимал и любил Бодлера, но совсем не чувствовал и не понимал ни русского языка, ни бодлеровского стиха.

Брюсов хвалил переводы, давал частные указания и искусно спрашивал моего мнения, предоставляя мне высказывать осуждение порицания. Я это и делал, вполне понимая его игру, и он ее почти не скрывал от меня.

Эллис нравится Ан[не] Руд[ольфовне] искренностью и неудержимостью. Он заговорил при Брюсове: почему Вячес[лав] Иван[ов] так восторгается Городецким. Брюс[ов] ответил ему: "Знаете, Лев Львович, нельзя быть таким наивным. Кто же не знает, в каких отношениях Вяч[еслав] Ив[анов] и Городецкий?"

Эллис не вполне поверил и спросил приехавшего Нувеля. Тот засмеялся ему в лицо: "Вы совсем наивное дитя, несмотря на Ваш голый череп. Наша жизнь - моя, Кузмина, Дягил[ева], Вячесл[ава] Ив[анова], Городецкого - достаточно известна всем в Петербурге".

Ан[на] Руд[ольфовна] рассказывает, что теперь ставится всем ультиматум: Москва или Петербург? Был разговор, чтобы поставить такой ультиматум и мне. Это до сих пор не сделано. Белый рассказывает, что Блок приезжал в Москву, каялся, мирился и отрекался от Вячеслава. Что под этими словами скрывается - трудно восстановить, но буквально я их не принимаю.

"бездна" и "тайна", произнесенные впервые им и омытые его слезами, теперь украдены у него.

"Чулков обокрал Мережковского, он его без штанов пустил" (то-то Мережковские тогда в Париже вопили: мы наги!). В литературе - отравленная атмосфера воспаленных самолюбий. В ней погибнут многие таланты и многие страстные сердца. Белый будет одной из первых жертв.

Я был свидетелем многих отдельных эпизодов того систематического отравления, которым губил его Брюсов, раздражая, дразня и толкая на бестактные выходки. Как некогда с Бальмонтом, так потом с Белым, Брюсов как бы считал нужным поддерживать меня au courant {В курсе (фр.).} событий - и однажды я получил от него открытку: "Верно вам небезынтересно будет знать, что я принужден был послать Андрею Белому вызов на дуэль, от которой он уклонился".

23 ноября. Пятница.

Первые три дня в Москве. Я ехал, ничего не думая. Т[о] е[сть] не думая ни о смерти Лидии, ни о Вячеславе. Утром на Поварской разговор с Ан[ной] Руд[ольфовной].

- "Над Вячесл[авом] страшная опасность. Над ним стоит смерть. Он может умереть теперь же. У него припадки отчаяния и гнева... недоверия. Ему нельзя видеться с Маргаритой. Теперь он хочет видеть ее из долга. Но земная страсть слишком сильна в нем. Он может переступить. И тогда он убьет себя.

Он обедает сегодня у Герцык, Поезжайте туда. Вам надо там встретиться с ним".

Я поехал к Герцык. Прислушивался к звонкам. Вдруг все всколыхнулось, когда услышал его голос, взволнованный, в передней: "Как, Макс здесь?"

Мы быстро подошли друг к другу и обнялись. Целовались долго. Он припал мне головой к плечу. Долго не говорили. Была только радость. И вдруг я понял, что смерть Лидии - радость. Он был глубоко потрясен моим приездом.

За обедом был Шестов. Был мучительный разговор о Волынском. Уехали мы вместе. Дома я оставил его с Ан[ной] Руд[ольфовной].

На другой день был у Вячес[лава] при мне Андрей Белый.

Ан[дрей] Бе[лый]. Я чувствовал бездну внутри себя. Пропасть. Гибель. Мне казалось, что в Петербурге не осталось больше друзей. Близкие лица вдруг освещались инфернальным светом. И являлись в искажении. Тогда я начал кричать. Надо было поставить большой вопросительный знак всему. Я думал - ну пусть, я буду кричать. Я делаю провокацию. Выскажитесь же. Снимите маску. Ты не знаешь, Вячеслав, как в то же время я иногда думал о тебе. Я видел тебя во сне весной распятым... с таким лицом...

Вяч[еслав]. Ты был не прав пред многими. Передо мной меньше всех. Больше всех пред Чулковым. В криках твоих я слышал страдание и призывы лично ко мне. Но так нельзя было делать. Между нами есть связь. Мы идем шеренгой. Мы можем быть различны. Но, что бы мы ни делали, мы идем вместе. Ты уже ушел к Валерию {В. Брюсов.}, который вне нас. У тебя была борьба с ним. И ты побежден. Ты принял его клеймо. Тяжело было видеть его знак на тебе, знать, что ты пишешь согласно полученному в "Весах" "mol d'ordre" {Мягкому приказу (фр.).}.

Свидание кончилось полным примирением. Я поехал к Герцык, где обедал с мамой и Вайолет. Евгения со страдающим лицом и водными глазами. Мы говорили с Аделью в глубине одной из комнат-раковин.

"Мы увидались с ним в день приезда на товарной станции, где стоял вагон с телом. В сумерках. Дождь шел. Он ждал нас и тотчас стал рассказывать о ее смерти. Он в последние минуты лег с ней на постель, поднял ее. Она прижимала его, легла на него и на нем умерла. Когда с него сняли ее тело, то думали, что он лежит без чувств. Но он встал сам, спокойный и радостный.

"Возвещаю вам великую радость: Христос родился". На похоронах было много народу и цветов. На венке Вячеслава было написано: "Мы две руки единого креста". В церкви с одной стороны стояли литераторы. Городецкий рыдал как ребенок, А с другой - Зиновьевы - аристократы, кавалергарды.

- Мне кажется, что вы теперь надолго расстались с Марг[аритой] Вас[ильевной]. Что теперь Вам нельзя видеть ее, пока она не увидится с Вячеславом. Пусть в Петербурге она остановит[ся] у нас. Вячесл[ав] вас должен соединить теперь".

Последующий день, в четверг, я был утром у Ан[дрея] Белого.

Он. Я много имел против вас, М[аксимилиан] А[лександрович]. Мне казалось, что вы разоблачаете то, о чем нельзя говорить. И что вы радуетесь тому, что происходит. Понимаете, тут такая подстановка: голубое небо... А может быть голубое сукно, бирюзовый гвардеец. И вот, на сукне надпись: голубое небо. Аршин стоит полтора рубля. А то вы этому радуетесь и говорите "как интересно".

Я. Вы захотели заклясть привидения. Но из ваших заклятий рождались новые химеры. У каждого из нас была своя жизнь. Вокруг же кишели призраки. И многое родилось из ваших слов. И я могу сказать вам, что у меня было тоже чувство профанации. Но от него я уходил в иную сторону, путем масонства (?). Посмотрите, как в Париже все в маске. Французское легкомыслие - это одна из форм эзотеризма. Надо замкнуться в эту форму, салонную, любезную.

25 ноября 1907.

Я лежу на диване в маленьком кабинете Вас[илия] Мих[айловича] с ногой, положенной на лед. Приходит Эллис, и мы говорим 7 часов подряд. Говорит он - пламенный, страдающий, искренний, как в студенческие годы.

"Помню, в детстве проходил по Девичьему полю и ехала карета. Это для перевозки раненых? Нет, там политические. И я спрашиваю маму: "Почему же ты мне не сказала?" И вот, вижу такой сон. Я живу в золотом городе, где все счастливы. Но изредка один, другой исчезают. Куда - никто не знает и об них - не спрашивают и не говорят. И вот я иду гулять. И вижу себя в сумерках в поле. И нет города. Это не город, а только силуэты туч. И я вижу вокруг себя равнину, покрытую на сотни верст человеческими костями и падалью. Вижу скрюченные трупы на кольях. И вдруг в них узнаю тех, что исчезли из города. И вижу, что для всех здесь приготовлены колья... и для меня тоже. И вдруг просыпаюсь во сне в своей комнате. Светлый день, я опять в Золотом городе. И я рассказываю милой, любящей маме свой сон и спрашиваю: "Правда это?" А она качает головой, строго смотрит и говорит: "Вот мы какие сны стали видеть". И чувствую, что это правда, что она скрывает, но знает - и просыпаюсь.

И вот, наяву для меня была этим сном казнь Софьи Перовской. Почувствовал я, что была здесь Вечная Женственность. И что вечную женственность... ошейник на шею и повесили. И вот, я устремился. Из-за Софьи Перовской стал изучать Маркса, потом финансовое право... Озеров. И вдруг: как так? При чем тут подоходный налог? Какое это имеет отношение к Софье Перовской? Я тогда в символизме врага видел. В поэзии видел врага. И только ты тогда был для меня напоминанием. Помнишь, как ты читал переводы из Гейне? "Палач стоит у дверей". Еще тогда Гейне был. И потом вдруг поворот - я увидел, что символизм для меня и есть то, что я искал. А его я врагом считал...

...Ан[на] Руд[ольфовна] - вот в ней есть то... Софьи Перовской. Она может... Я вижу, как она на костер бы всходила, торопилась бы, улыбалась конфузливо своими слепыми голубыми глазами... и шпильки она бы растеряла... нагнулась бы подбирать их пред костром. И взошла бы...

Я поразительные сны вижу. Анфилады снов. Их много. Я больше 80-ти помню.

Вижу себя перед манежем. Ночь. Фонари горят. Народу нет - последний извозчик уехал. И я знаю, что там сейчас режут студентов. Вот, знакомых студентов. Там у одного рыжая борода. Другой в очках. И думаю: никогда не забуду! И вдруг - все такая же ночь и я стою и знаю, что забыл. И ветер гудит и снежинки кричат: "забыл? забыл!" И я вижу себя прикованным к тачке. Голова обрита. Кандалы. Каторжником. Нас 30 человек. И мы идем, один за другим, по узкой долине, такой, как в синематографах. И я последний. И вдруг мысль: бежать. Я сворачиваю в соседнюю долину, и сразу становятся сумерки. И вдруг вижу человек 20 студентов - убитых. У них отрезаны руки, ноги, головы и лежат с ними рядом. И я думаю: "Как бедным трупам холодно! как им холодно". И тогда вдруг начинается. Посмотри, вот так: плечами... ногами... И вот так ползут на спине ко мне. Вот так, как для смеха ползут, чтоб ногой ударить. Ко мне подползли, чтобы погреться. И я оборачиваюсь... и вдруг вижу: посмотри - вот так, на обрубленных коленях, мертвый, прямо ко мне. Хочу бежать, оттолкнуть. А вместо этого вдруг обнимаю и целую его. А он мне впивается сюда, в шею, и начинает сосать... кровь. И говорит: я еще приду. Я просыпаюсь. И вижу, окно в комнате отворено и вся она полна туманом. И 8 ночей подряд он еще приходил ко мне. В разных видах. На мосту раз. Но не мог догнать, потому что ноги по колени обрублены.

А потом страшный сон - Сон Белой Лошади. Мне снится, что я еду на конке, и одна из лошадей белая - желто-грязная, как снег. И она идет не так, как другие лошади, а манерно. Вот так подымая ноги. И мне противно и смешно. И мы выезжаем на Театральную площадь, и она вдруг поворачивает шею и смотрит одним глазом на коней Аполлона. И я вижу, какая мерзость! она им подражает. Выступает, как они. Выгнула шею, как лошадь бога Солнца. Но разбита на все ноги и все это так позорно. И вдруг ее кнутом р-раз-з!! И кровавая полоса по желтой шерсти. Она падает. Все выскакивают из конки. Подбегают к ней. Бьют ее. Ругают. И я подбегаю и вижу, что она умирает и поднимает шею и смотрит [на] коней Аполлона.

И вот, я вижу продолжение сна. Что я стою над фиордом в Норвегии. И вдруг такая симфония белого цвета. Тысячи оттенков и все бело. И я на вершине горы, острой, как конус. И вокруг нее дорога. И помню мысль: ведь если бросишься вниз на лыжах, то будешь падать, а будет казаться, что бежишь по равнине - так все бело. И вдруг слышу топот. Тысячи копыт бьют. Мощно, мерно, как музыка. Смотрю вниз и вижу: лошади солнца мчатся по дороге, вокруг горы вверх. И впереди их моя белая лошадь. Но теперь совсем белая. Шея и хвост в одну линию. Серебряные копыта. И на спине ее, вот так, поджав колени, откинувшись назад, - юноша - с огромными длинными крыльями. И кони мчатся ко мне, и по их спинам тени от облаков бегут. И, достигнув вершины, первая лошадь одним прыжком взвивается в небо и исчезает таи как птица. А другие - вслед за ней, и вдруг срываются одна за другой в пропасть. Одна за другой. И я слышу шум и вижу, как снег кровавится, и клочки мяса на скалах. И просыпаюсь...

Представляю себе, что вот Мефистофель спускался на землю и рассказывает:

"Встретил одного человека. На мосту стоял. Хорошо одет. Короткое пальто. Цилиндр. Ботинки И лицо светом звезд озарилось. Разговорились. Сперва не понял: говорит мне - "ты слишком мало страдал". А потом, впрочем, ничего. Поняли друг друга. Разговорились. Пошли в кафе и выпили. Очень умный человек (Бодлер). А потом еще одного видел. Старик уже, с бакенбардами. На севере живет. Мы с ним потолковали о морали. Очень талантливым пастором мог бы быть. Такие люди нам полезны (Ибсен). И еще с одним старичком провел несколько вечеров. Он хоть весь абсентом наполнен, но интересный старичок. Так его ветром подхватит - он через крыши домов летит (Верлен).

А про Ницше: "Неприятный человек. Тут я уже ничего не понял. Совсем оконфузил меня. И еще прибавил: если хотите усвоить мое учение, то милости просим ко мне на лекции, на первый курс..."

А он так улыбается. Посматривает на нее и продолжает говорить, постепенно приближаясь к последней тайне, но не говорит ее. Нет, покорно благодарю, я не так глуп. И тут звонок. Он кончает лекцию. Иронически смотрит на молнию. Быстро надевает перчатки и уходит. Студенты ничего не замечают".

26 ноября. Понедельник.

Вячеслав уехал в субботу. Все эти дни я виделся с ним ежедневно. Был при его разговоре с Белым. Завтракали [нрзб.] у Брюсова. Но только в те немногие минуты, когда мы оставались вдвоем, была между нами полная гармония в радость.

Он рассказал мне о смерти Лидии:

"Это было в 3 часа дня. Не ночью, когда она умерла. А в 3 часа. Я спросил у доктора: "Нет больше надежды?" Он ответил: "Это агония". Я тогда отошел и стал молиться Христу: "Да будет воля твоя".

Пред этим она сказала в бреду: "Возвещаю Вам великую радость: Христос родился". И я почувствовал великую радость. И, вдруг наступило улучшение и снова пришла надежда. Температура понизилась. Мы послали еще телеграмму новому доктору в город. И снова началось ухудшение. Если бы не было тех минут, его нельзя было бы вынести. И я лег с ней на постель и обнял ее. И так пошли долги часы. Не знаю, сколько. И Вера была тут. Тут я простился с ней. Взял ее волос. Дал ей в руки свои. Снял с ее пальца кольцо - вот это, с виноградными листьями, дионисическое и надел его на свою руку. Она не могла говорить. Горло было сдавлено, распухло. Сказала только слово: благословляю. Смотрела на меня. Но глаза не видели. Верно, был паралич. Ослепла. Сказала: "Это хорошо". Потом надо [было] уйти. Приехали еще доктора. Стали делать последние попытки. Я попросил Над[ежду] Григ[орьевну] Чулкову дать мне знак в дверях, когда наступят последние минуты, и ждал в соседней комнате. И когда мне она дала знак, я пошел не к ней, а к Христу. В соседней комнате лежало Евангелие, которое она читала, и мне раскрылись те же слова, что она сказала: "Возвещаю Вам великую радость..." Тогда я пошел к ней и лег с ней. И вот тут я и слышал: острый холод и боль по всему позвоночному хребту, с каждым ударом ее сердца. И с каждым ударом знал, что оно может остановиться, и ждал.

Так я с ней обручился. И потом я надел себе на лоб тот венчик, что ей прислали: принял схиму..."

В последний день его в Москве, когда я пришел к нему уже с вывернутой ногой, мы остались на несколько минут вдвоем: - "Веришь ли ты Маргарите?"

"Верю ли ей или тому, что ее? Тому, что за ней идет? Я сказал ей тогда же, что несет смерть. Для меня она была вестница смерти. Нет, нет!.. Я совсем не думаю, что она была причиной смерти Лидии. Не она была Ангелом Смерти. Но в ее глазах я прочитал в первый раз весть о смерти. Ты хочешь знать, верю ли я ее любви?

Я не знаю, что идет за ней. Верю ее чувству. Но не знаю, что просачивается помимо ее воли. Откуда эта связь с Ан[ной] Руд[ольфовной]? Почему избыток в одной и ущерб в Маргарите? Что значит это?

И вот то, что ты говорил о церкви в Париже, когда Ан[на] Руд[ольфовна] видела и забыла".

- Что передать от тебя Маргарите? Есть ли у тебя сейчас слова к ней?

"Скажи, что я люблю ее, что я верен ей, как [в] ту ночь обета. Когда она потрясла Лидию и открыла нам новую жизнь. Зато не доли (?). Я от всего сердца говорю".

Когда я передал Ан[не] Руд[ольфовне] разговор об Аморе, она пришла в страшное волнение и сказала: - "Как он жесток... Не говорите с ним об этом... забудьте это. Это безумие. Он у меня спрашивал. Он думает, что Маргарита мертва и я оживляю ее. Это ужасно".

Еще был знаменательный разговор, когда мы ехали на извозчике к Брюсову.

- "Ты был не прав, когда сказал Ан[дрею] Белому, что ты не мистик. Тактически это было хорошо. Но он должен знать истину, должен знать, что ты с нами. Между вами произошло то же, как если бы Момзен говорил [с] Вилламовицем и сказал бы ему: "Ich bin Veiner biologe" {Я чистый биолог (нем.).}. Нет! Хотя Вилламовиц изучит Эврипида и Момзен римскую гражданственность - они оба филологи. И Момзен не имеет права отказываться. И ты мистик. Но ваши специальности различны. У тебя мистические переживания. Сошлюсь хотя бы на Руан. А Мережковский совсем не мистик. Ты гораздо более мистик, чем он. Но у тебя есть схоластика. Ты говоришь о теории, о том, чего ты не пережил. А оккультизм и мистика - это только латинское и греческое имя одного и того же.

И Андрей Белый был прав в своих нападениях. То, на что он нападал, была реальность. И поэтому я сказал[а] ему, что из всех более всего он прав передо мною. В этом году были страшные возможности. Лидия могла два раза умереть зимою. У каждого из нас была своя трагедия. Сперва были затянуты в нее Городецкий и его жена. Потом ты и Маргарита. Понимаешь, что могло быть. Смерть грозила и Городецкому. И Лидия не умерла, а ушла. Но был вихрь - реальный, который мог нас погубить всех. И Анд[рей] Бел[ый] не создавал свои химеры. Они существовали".

Из материальных впечатлений.

"бальзаковского возраста", желая этим определить ее крайнюю юность. Она говорит мне: - "Теперь я изучаю только старых поэтов. Вот Валерия Брюсова. Но что же, он мне кажется современником Пушкина. На них обоих голубая дымка".

За завтраком у Брюсова. Для характеристики взглядов новейшего поколения декадентов Брюсов раскрывает альманах "На белом камне" и читает выдержки: "Эстетика "Знания" - Танов и Скитальцев. Они способны дать в руки Венере Милосской винчестер и браунинг". "Валерий Брюсов, когда-то не лишенный дарования, превратился в академика". "Паровозы Блока пахнут Пушкиным".

Чья вина? - Ваша, Макс. Это пошло от Вашего стиля, отчасти от Андрея Белого.

* * *

Вся атмосфера теперь переменилась и очистилась. Нет того грозового напряжения и озлобленности, что была в мае. Белый примирился с Вячес[лавом], Эллис со мной. И у всех на устах имя Ан[ны] Рудольф[овны].

Валер[ий] замкнут. Спокоен. Но ждет момента, чтобы нанести новый удар.

* * *

Когда, после утверждения всех условий с Рябушинским, Вячесл[ав], узнав об редакцион[ном] annonce {Объявление (фр.).} без его ведома, пришел к Рябушинскому заявить о неконституционности его поведения, Рябушинский так был изумлен, что в тот же вечер собрался у него консилиум врачей, которые ему посоветовали отправиться в кругосветное плавание. Он сказал Вячеславу, что в этом случае он на 6 месяцев прекратит функционирование "Золотого руна".

- Я ведь трачу на него тысячи. Я хочу получать удовольствие за свои деньги. Я [нрзб.] бываю в редакции. Это меня развлекает.

Вячес[лав] ответил ему, что в таком случае он упустит единственный случай иметь его редактором. Иначе же он оснует свой собственный журнал.

За час до отъезда в Петерб[ург] Вячесл[ав] снова был в "Золотом руне" и дело разошлось окончательно.

27 ноября

Вчера опять до 3 часов ночи разговор с Мар[гаритой] Алек[сеевной] и, главным образом, об Аморе. В Мар[гарите] Алек[сеевне] громадные силы. Когда воля ее обращена на самое себя и сжата внутри, тогда почти невыносимо быть с ней рядом. Так было в первые дни моего приезда в Москву. Это теперь разошлось. Мы говорили очень хорошо. У нее было достаточно справедливости, терпения и кротости, чтобы выслушать то, что я говорил ей об ее отношениях к Аморе, об той власти, которую она имеет над нею, и об той рабьей покорности, о том бессилии бороться с нею, которое охватывает Аморю при столкновениях их воль, и о том, что Аморе надо бороться за свою самостоятельность, бороться против ее власти над нею.

Вчера прочел я ей мою статью "Откровения детских игр" и она стала говорить о детстве Амори, о том, как в ранние годы жизни проявлялась в ней глубокая самостоятельность и уверенность в физических движениях. "Я помню в детстве, когда сестра Саша, для того, чтобы переплести "Revue Bleu" {"Голубой журнал" (фр.).}, срывала синие обложки. И Маргоря, которой было тогда 6 месяцев, совершенно уверенным движением руки брала бумажку за угол и отрывала ее. И, Аморя, когда я ей это рассказала, сказала: "Ну, верно, я тогда за всю свою жизнь сделала все уверенные жесты". Теперь она не, могла бы этого сделать".

и страстно, о той силе, что связывает ее с Аморей:

"Я чувствую все, что происходит с ней. Но я должна знать, чтобы помочь. Я должна знать, чтобы силу порабощающую обратить в силу творческую. Мне было бы гораздо легче, если бы Вы мне сказали в самом начале о ее отношениях с Ивановым. Вы знаете - когда она мне сказала тогда у доктора. Тогда все слова, все поступки, все получило настолько ложное освещение, и картина составилась настолько другая. И потом Вы многое, многое разъяснили мне, и после этих бесед нашла я силу и возможность быть с ней летом".

- Но что бы я мог тогда сказать Вам? В то время и для меня было время жестокой борьбы с собой. Я или высказал б[ы] Вам свой восторг, что все случилось т[ак] к[ак] было, или глубокую ненависть к Вячеславу. И то, и другое было бы неверно. Я страдаю той [же] болезнью, как и Аморя. Мне так же трудно, как и ей, отличить свою мечту от действительности. В жизни мы с ней вполне равны и одинаково слепы. Я не могу быть ничьим руководителем, потому что ищу, как она. Я могу сказать вам только, что Ваши слова я не забуду, я их буду помнить всегда, - но как я буду поступать в кажд[ом] отдельном случае - не знаю. Оставлю себе полную свободу. Не могу ничего обещать. Но буду помнить.

ЗИМА 1911

У Голубкиной:

"Не мешайте, пока светло для работы". Стою в недоумении. Но она отворяет, услышав шорох за дверью.

- Здравствуйте... ничего... входите уж... Помню Вас...

Вы мне в Париже сказали, что мы по разным коридорам идем. Я об этих коридорах все 6 лет думала. Что же это Вы думаете, что действительно нельзя из одного коридора в другой заглянуть... Впрочем, здесь не те коридоры, я про Москву... Здесь я все в этих коридорах хожу... Двери все из них кругом, да заперты железными болтами... Да неужели ж ни к кому не достучишься? Да вы прежде посмотрите, пока свет есть. Пойдите-ка в ту мастерскую, там лучше...

...Это вот хорошо, что Вы сказали: "Бесы веруют и трепещут". Нравится мне это... Почему бы это? Разве они бесы?..

...Нет, он не обезьяна... обезьянего нет в нем... Я им сюда думаю сверху картину...

Она сама как микельанджеловская Сивилла, с мрачной пригнетенной головой. В рваном вязаном платье.

19 22/II 12 МОСКВА

Богаевский о смерти Куинджи: "Он умирал как Прометей. У него было сознание всего. Он говорил "об людишках, которые налипли". Иногда кричал: "Да знаете ли, кто умирает? Ведь Куинджи умирает... Поди раствори балкон, крикни им, что Куинджи умирает".

Разговор этот происходит у Кандаурова, на чердаке Малого театра, в трехэтажной, из трех комнат квартире, за обедом. Присутствуют Грабарь, Латри, Богаевский. Лицо Грабаря вполне определилось в своей некрасивости за эти годы. У него череп бердслеевских зародышей: с большой выпуклостью на лбу. Нос утиный, с переносицей, сильно приподнятой нажимом пенсне. Губы маленького рта подвижны и кривятся вверх. Подбородок конически острый. Затылок отсутствует. Шея сильная и широкая.

вернувшегося из бани. Он больше молчит. Голос его похож на голос Ф. Сологуба. Слова негромкие, мягкие, лысенькие; тон голоса сладко презрительный. С ним была маленькая женщина в черном, стройная и юная, которая, очевидно, владеет им. Голос у нее был хрустально-мещанский, четкий и резкий. Она говорила не крикливо, но ни одного ее слова нельзя было прослышать среди общего разговора. С Арц[ыбашевым] она обращалась оскорбительно навязчиво, как с глухо-немым идиотом, "бабьим своим счастьем похваляясь". Когда за ужином его обнесли соусом, она, указывая пальцем на его тарелку, сказала с негодованием павлиньим голоском на весь стол: "А сюда Вы забыли дать".

Примечания

Дневниковые записи под таким названием велись М. А. Волошиным в 1904--1909, 1911--1913, 1915--1916 и 1930--1931 гг. Текст публикуется по копии, сверенной с оригиналами (ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 441--442).

Анна Рудольфовна -- А. Р. Минцлова (ок.1860 - ок.1910) - переводчица, теософка, дочь известного библиографа, имела большое влияние на Волошина.

-- М. В. Сабашникова (1882--1973) - московская художница, племянница известных книгоиздателей. В апреле 1906г. Сабашникова стала женой Волошина, но уже через год они расстались.

...вспоминали вторник "об Оскаре Уайльде в москов[ском] Художествен[ом] клубе. -- Вторник в московском Литературно-художественном кружке, посвященный О. Уайльду, состоялся 18 ноября 1903 г.

Вечер гувернанток "Бесы" (ч. 3, гл. 1 и 2).

Койранский Александр Арнольдович (1884--?) - журналист, поэт, художественный критик.

Южин -- сценический псевдоним князя Сумбатова Александра Ивановича (1857--1927), актера и драматурга.

Баженов

Тетя Катя -- по-видимому, Екатерина Васильевна Сабашникова (1859 - после 1930), сестра издателей, двоюродная тетка М. В. Сабашниковой.

Гриф -- Сергей Александрович Соколов (1878--1936), поэт (псевдоним Кречетов), владелец издательства "Гриф", в котором вышел первый сборник стихов Волошина.

Гомец Карильо Э"Силуэты писателей. Оскар Уайльд и др." вышла в Париже в 1892 г.

Поляков Сергей Александрович (1874 - ок. 1943) - математик, переводчик, основатель издательства "Скорпион".

Сабашников Сергей Васильевич (1873--1909) - книгоиздатель, дядя М. В. Сабашниковой.

-- псевдоним Льва Львовича Кобылинского (1879--1947), поэта, переводчика, критика. Соученик Волошина по юридическому факультету Московского университета.

Катков Михаил Никифорович (1818--1887) - журналист и публицист.

Озеров

Мне хотелось бы написать о Брюсове макиавеллическую книгу: "Поэт". -- О Брюсове Волошин написал две статьи: "Валерий Брюсов. "Пути и перепутья" и "Город в поэзии Валерия Брюсова".

Нувель Вальтер Федорович (1871--1949) - чиновник по особым поручениям канцелярии Министерства двора по императорским театрам, организатор музыкальных вечеров. Один из учредителей общества и журнала "Мир искусства".

-- Жена Вячеслава Иванова Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал умерла 17 октября 1907 г. от скарлатины.

Утром на Поварской разговор с Ан[ной] Руд[ольфовной]. -- На Поварской жили родители М. В. Сабашниковой.

Шестов

Волынский Аким Львович (1863--1926, наст. фамилия Флексер) - литературный критик, искусствовед.

Чулков Георгий Иванович (1879--1939) - писатель.

(Лубны-Герцык) Евгения Казимировна (1878--1944) - переводчица, критик. Герцык (Лубны-Герцык, в замужестве Жуковская) Аделаида Казимировна (1874--1925) - поэтесса и критик.

"Мы две руки единого креста" "Мы - два грозой зажженные ствола..." (Сб. "Кормчие звезды", 1903).

Городецкий Сергей Митрофанович (1884--1967) - поэт.

Василий Михайлович -- Сабашников (1848--1923), отец Маргариты Васильевны, чаеторговец.

"Палач стоит у дверей" -- строка из стихотворения Г. Гейне "Олаф" в переводе Волошина.

Вера - Вера Константиновна Шварсалон (1890--1920), дочь Л. Д. Зиновьевой-Аннибал от первого брака, впоследствии - третья жена Вяч. Иванова.

Надежда Григорьевна Чулкова (урожд. Петрова, в первом браке Степанова, 1874--1961) - переводчица, жена поэта Г. И. Чулкова.

т. е. о М. В. Сабашниковой: Аморя - имя, которым ее называли близкие.

Момзен Теодор (1817--1903) - немецкий историк, специалист по истории Древнего Рима и римского права. Вяч. Иванов занимался в его семинаре в Берлине.

Вилламовиц

Столица Любовь Никитична (урожд. Ершова, 1884--1934) - поэтесса.

Рябушинский Николай Павлович (1876--1951) - издатель, коллекционер.

"бальзаковского возраста", желая этим определить ее крайнюю юность. -- Определение "бальзаковский возраст" принято относить к женщинам за 30 лет. Образец невежества Рябушинского.

...альманах "На белом камне"... -- Имеется в виду альманах "Белый камень", выпущенный в Москве в 1907 г. Среди его материалов - рецензия Н. Русова на сборники товарищества "Знание".

Тан -- псевдоним Владимира Германовича Богораза (1865--1936), писателя и этнографа.

-- псевдоним Степана Гавриловича Петрова (1869--1941), писателя.

...разговор с Мар[гаритой] Алек[сеевной] и, главным образом, об Аморе, -- т. е. с Маргаритой Алексеевной Сабашниковой (урожд. Андреева, 1860--1933), матерью Маргариты Васильевны Сабашниковой.

"Откровения детских игр" "Золотое руно" (1907, No 11--12).

Сестра Саша -- Александра Алексеевна Андреева (1853--1926), литератор, переводчица.

Куинджи Архип Иванович (1841--1910) - художник.

Константин Васильевич (1865--1930) - осветитель Малого театра, театральный художник.

Латри Михаил Пелопидович (1875--1935) - художник, ученик Куинджи. Внук И. К. Айвазовского.

Иванов

Арцыбашев Михаил Петрович (1878--1927) - писатель.