Приглашаем посетить сайт

О Мандельштаме, Эренбурге и других. Мое последнее пребывание в Париже

О МАНДЕЛЬШТАМЕ, ЭРЕНБУРГЕ И ДРУГИХ.

МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕБЫВАНИЕ В ПАРИЖЕ

{Запись от 16/IV.} Возвращаясь мысленно к той осени 1919 г., я вспоминаю, что у нас зимовали Мандельштам, Эренбург и Майя. Майя была с матерью. Мать - трогательная маленькая старушка-француженка. Среди зимы Майя узнала, что ее муж - Сережа Кудашев - умер в армии на Кавказе от тифа¹. Она за этими сведениями ездила в Феодосию, вернулась в многодневных слезах. С этой же эпохи нашла себе в городе урок у полковника Ревы - очень распространенная фамилия, но кот(орая) в Крыму произносится иначе: с ударением на первый слог: Ревва. Такие были в Судаке в год переполненных подвалов². Хотя этот урок относился скорее к весенним месяцам 1920 года.

Осенью 1919 года приезжала в Коктебель большая компания из Бусалака³. Среди которой была Маруся Заболоцкая⁴. Она была маленькая, стриженная после тифа, только что перенесенного, и производила впечатление больной "вертуном" овцы. Ее Котя Астафьев внес в дом на руках. Когда я спросил Асю Цветаеву⁵: "А кто это?", она мне ответила полунебрежно: "Так - акушерка какая-то, подруга Ольги Васильевны". По странной случайности, устраивая ночлег для гостей, я проводил ее и Ольгу Николаевну прямо в свой кабинет над мастерской.

Позже при разговоре, когда я ее спрашивал о первом ее впечатлении Коктебеля и меня, она мне призналась, что видела меня таким, как обо мне говорили, - без штанов, в длинном хитоне и венке из цветов. Впервые она услыхала обо мне, когда меня ругали при белых как защитника Маркса. Но не отнеслась к этим осуждениям с доверием.

Майя всю осень 1919 года бурно влюблена в Эренбурга, топилась, травилась и т. д. Весь ритуал Майиной влюбленности. Она ездила в конце лета в Бусалак и со всеми уже там перезнакомилась. Увлекалась Вальком (Паничем)⁶. И говорила мне со страстью: "Сперва все шло нормально - ее до 4-х лет одевали в мужской костюм, но после, когда ее одели в женское платье, - для нее началась трагедия". Как у Крафт-Эбинга⁷ в истории венгерск<их> врачей.

Это была моя первая встреча с Марусей. После я с ней встретился опять уже будучи больным в санатории в 1921 году. Я помню, спускался по лестнице, очень высокой и длинной, на костылях, а она в то время проходила по набережной: шла из Камышей⁸.

После я ее встретил опять на той набережной всю в слезах - оказывается, в этот день убили ее любимую собаку Марсика. И, очевидно, съели. Она только что узнала об этом... Она мне тогда же говорила о Зелинских. Об Иосифе Викторовиче - отце Валька, который в те дни лежал больной в Феодосии, в доме Экк, и просила навестить его.

{Запись от 18/IV.} Вспоминаю зиму 1919--1920 гг. Воспомин<ания> о Мандельштаме⁹. Я не был в России, когда он приехал в Коктебель. Я был в Париже и помню мамино письмо: "Сейчас в твоей комнате живет молодой поэт Мандельштам. Ты его когда-то встречал в Петербурге"¹⁰ Помню эту встречу - это было у сестры Зинаид<ы> Венгеровой - Изабеллы Афанасьевны (певицы)¹¹. Там было нечто вроде именинного приема - торты, пироги, люди в жакетах и смокингах. Сопровождая свою мать - толстую немолодую еврейку, там был мальчик с темными, сдвинутыми на переносицу глазами, с надменно откинутой головой, в черной курточке частной гимназии - вроде Поливановской - кажется, Тенишевский¹².

Он держал себя очень независимо, чувствовалось много застенчивости. "Вот растет будущий Брюсов", - формулировал я кому-то (Лиле?) свое впечатление. Он читал тогда свои стихи.

¹³.

После, в России, Иос<иф> Мандельштам снова появился на моем горизонте. У мамы к нему была необъяснимая сердечная слабость. Она его всегда дразнила, называла M<ademoise>lle Zizi¹⁴.

М<андельштам> был часто невыразимо комичен: у мамы оставался куриозный умывальник в стиле эсмарховой кружки с короткой резиночкой и заворачивающимся краником. Прислуга явно конфузилась. Помню, Домна (молодая болгарка) на вопрос мамы: "Что ты?" - закрывая рот платком, ответила: "...точно маленький мальчик". М<андельштам> приблизительно так же реагировал на этот умывальник, который стоял в его комнате, и просил не раз у мамы позволения обменять этот аптечный умывальник. Над ним после сжалилась Юля Оболенская¹⁵, отдала ему свой, а сама взяла его. А когда Мандельштам приходил в гости, то всегда втыкал в кран цветок, изображавший фиговый листок.

В эту зиму М<андельшта>м был влюблен в Майю. Однажды он просидел у нее в комнате довольно долго за полночь. Был настойчив. Не хотел уходить. Майя мне говорила: "Ты знаешь, он ужасно смешной и неожиданный. Когда я ему сказала, что я хочу спать и буду сейчас ложиться, он заявил, что теперь он не уйдет: "Вы меня скомпрометировали. Теперь за полночь. Я у Вас просидел подряд 8 часов. Все думают про нас... Я рискую потерять репутацию мужчины".

Крым в эту зиму был под властью белых.

Однажды М<андельштам> вошел ко мне очень взволнованный.

"Макс Алекс<андрович>, сейчас за мной пришел какой-то казацкий есаул и хочет меня арестовать. Пойдемте со мной. Я боюсь исчезнуть неизвестно куда. Вы знаете, как белые относятся к евреям".

Мы с ним пошли на дачу Харламова, где он занимал комнату вместе с братом. У них сидел, действительно, пьяный казацкий есаул в страшной кавказской папахе и, поводя мутными глазами, говорил: "Так что я нахожу, что у Вас бумаги не в порядке, - и я Вас арестую". Этот есаул откуда-то свалился в деревню Коктебель и пил безвыходно несколько дней, а потом, спохватившись, нашелся: "Есть ли у Вас в Коктебеле жиды?" Крестьяне очень предупредительно ответили: "Как же - двое есть - у моря живут всю зиму - братья Мандельштамы".

Есаул тотчас же отправился к ним делать обыск. Он сидел посреди комнаты, икал во все стороны и рассматривал книги, случайно попавшие к нему в руки.

"А это Евангелие, моя любимая книга - я никогда с ним не расстаюсь", - говорил Мандельштам взволнованным голосом и вдруг вспомнил о моем присутствии и поспешил меня представить есаулу: "А это Волошин - местный дачевладелец. Знаете что? Арестуйте лучше его, чем меня". Это он говорил в полном забвении чувств.

На есаула это подействовало, и он сказал: "Хорошо. Я Вас арестую, если М<андельшта>м завтра не явится в Феодосию в 10 ч<асов> утра".

Учреждение, куда должны были явиться братья Мандельштам (не помню, как оно называлось), было учреждение, которым заведовал полк(овник) Цыгальский - поэт и поклонник М<анделынта>-ма¹⁶.

Сам Осип Эм <ильевич> находился в таком забвении чувств, что, вернувшие* к нам в дом, обнаружил у себя в руке ключ от Майиной комнаты, который бессознательно зажал у себя в руке.

Он уезжал вместе с Эренбургом в Батум. Ему эту поездку устраивал милейший Александр Алек-сан<дрович>, порт(овый) начальник.

В конце лета О<сип> Э(мильевич) обратился ко мне с просьбой:

"Мак<с> Алек(сандрович), наверно, у Вас в библиотеке найдется итальянский текст Данта. Одолжите мне, пожалуйста".

Я пошел наверх, в кабинет, искать. А он между тем говорил Наташе Верховецкой¹⁷: "Ну, <не удивлюсь), если Макс Александрович) будет теперь долго искать своего Данта - я сам его года три назад завез в Петербург и там позабыл".--"Но как же вы его теперь просите?" - "Но ведь хорошая библиотека не может быть без Divina Comedia в оригинале - я думаю, что М. А. за эти годы успел выписать новый экземпляр".

"Осип Эмильевич, я думаю, что не Вам у меня, а мне у Вас надо просить Данта, Вам я дал свой экземпляр - года 3 назад".

У Мандельштама была с собою его книжка "Камень" в единственном экземпляре - (в то время) к(ак) ему было необходимо много экземпляров, чтобы расплачиваться за ночлег, обеды и всякие любезности.

У меня стоял в библиотеке один экземпляр "Камня", подаренный им маме с нежной и дружеской надписью.

Я боялся за его судьбу и как-то заметил, что его на полке больше нет. Обыскал соседние полки, убедился в том, что он похищен. Тогда я призвал на допрос Майю - и она созналась, что Мандельштам, взяв со стола у нее экземпляр) "Камня", объявил ей, что он его ей больше не вернет. Я тогда написал письмо Новинскому, где его просил не выпускать М<андельштам>а из Феодосии, пока он не вернет мне экземпляра "Камня", похищенного из моей библиотеки. Случилось, что Новинский получил это письмо за завтраком и М<андельшта>м, завтракавший с ним вместе, прочел его. Искренно возмутился и был по-своему прав: похитил со стола у Майи книжку не он, а Эренбург.

А он, увидевши, что я принимаю энергичные меры, написал мне ругательное письмо¹⁸. Письмо было пересыпано самой отборной руганью, и, чего он ожидал еще меньше, я, на первом же чтении стихов, что я устраивал постоянно в мастерской, сказал слушателям:

"А вот если кто из Вас потеряет или иначе утратит какую-нибудь книжку, взятую из моей библиотеки, то рекомендую Вам, вместо того чтобы извиниться, писать мне ругательное письмо". И, как образец стиля, прочел им письмо М<андельшта>ма.

Через несколько дней М<андельшта>м, в момент о<т>хода парохода, был арестован и посажен в тюрьму.

Он обезумел от ужаса, как тогда, при инциденте с есаулом, и, будучи введенным в тюрьму, робким шепотом спросил у офицера: "А что, невинных иногда отпускают?"

{Запись от 19/IV.} Тогда все друзья М<андельштама> стали меня уговаривать, что я должен за него заступиться. Раньше я мог делать или не делать. Это было в моей воле. А теперь (после того как он мне написал ругательное письмо), я обязан ему помочь. Напрасно я им доказывал, что сейчас я не могу ехать в Феодосию, т. к. у меня болит рука и я никого из влиятельных лиц в Добр<овольческой> армии не знаю.

В конце концов было решено: я напишу под диктовку письмо начальнику контрразведки, которого я в глаза не видел ("но он твое имя знает..."), и только подпишусь. Я продиктовал такое письмо:

"М<илостивый> г<осударь>! До моего слуха дошло, что на днях арестован подведомственными Вам чинами - поэт Иос<иф> Мандельштам. Т<ак> к<ак> Вы, по должности, Вами занимаемой, не обязаны знать русской поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама и его заслуг в области русской лирики, то считаю своим долгом предупредить Вас, что он занимает в русской поэзии очень к<р>упное и славное место¹⁹. Кроме того, он человек крайне панический и, в случае, если под влиянием перепуга, способен на всякие безумства. И, в конце концов, если что-нибудь с ним случится, - Вы перед русской читающей публикой будете ответственны за его судьбу. Сколько верны дошедшие до меня слухи - я не знаю. Мне говорили, что Мандельштам обвиняется в службе у большевиков. В этом отношении я могу Вас успокоить вполне. М<андельш>там ни к какой службе вообще не способен, а также <и к> политическим убеждениям: этим он никогда в жизни не страдал".

Нач<альник> к<онтр>разведки, получив карточку: "Княгиня Кудашева", принял Майю очень любезно, прочитал письмо про себя, восклицая: "А кто же такое Волошин? Почему же он мне так пишет?" - "Поэт... Он со всеми так разговаривает..." - отвечала Майя высоким и наивным голоском. Письмо нарочно было написано в таком духе: оно было корректно, но на самом лезвии. Оно звучало, как личное оскорбление, и поэтому запоминалось. Это был обычный тон моих отношений с Добровольческой армией. Нач<альник> к<онтр>разведки очень недовольным жестом сложил бумагу и сунул в боковой карман. И на другой день велел отпустить Мандельштама.

М<андельш>там и Эр<ен>бург уехали одновременно. Вскоре я получил от одного поэта и издателя - Абрамова несколько номеров художественного журнала "Творчество"²⁰"Vulgata". "Вульгатой", как известно, называется латинский перевод Библии, сделанный св<ятым> Иеронимом и принятый в католической церкви. Я долго вчитывался в статью М<андельш>тама и не мог понять ее заглавия, как оно понималось ему, пока не прочел заключительных слов статьи: "Довольно нам библии на латинском языке, дайте нам, наконец, Вульгату". Он как филолог просто перевел заглавие, а как историк никогда не встречался с этим термином и не подозревал о том легком "искривлении" смысла, кот<орое> лежит в этом имени. Я написал Абрамову: "Нельзя Вам как редактору допускать такие вопиющие ошибки: нельзя, чтобы наши невежественные поэты помещали у Вас заглавием статей такие имена, смысл которых им самим неясен. За это ответственны Вы как редактор". Случилось, что с М<андельш>тамом я встретился только в 1924 году в Москве, когда я ездил в Москву и был у редактора "Красной нови" Воровского²¹. Мы встретились не в кабинете, а в коридоре.

М<андельштам> встретил меня радостно и, видимо, "все простил" из того, что между нами было: и зачитанного у меня Данта, и спасение из-под ареста. Он это все мне высказал, но прибавил: "Но нельзя же, Максимилиан Александрович, так нарушать интересы корпорации. Ведь все-таки наши интересы - поэтов, равно действенны, а редакторы - наши враги. Нельзя же было Абрамову выдавать меня в случае "Vulgata". Ведь эти подробности только Вы знаете. А публика и не заметит".

{Запись от 20/IV.} Здесь уместно вспомнить кое-что об Эренбурге.

Наше первое знакомство началось при второй встрече в Париже. Первая встреча была неудачна во всех отношениях. Я не помню, в каком году это было: мне швейцар подал завернутую в бумагу книгу стихов²². Принесла сестра автора. Я развернул и обратил внимание на то, что обложка книги была напечатана вверх ногами. Это была случайность, но я принял за оригинальничанье и соответственно этому осудил. Куриозно, что это отразилось и с обратной стороны. Сестра писала (или рассказывала) поэту, считая меня со своей стороны кривляющимся, что когда я вышел к ней, то у меня в руках была книга Ильи, и, когда я цитировал его стихи, - то нарочито читал книгу вверх ногами. Я ей ничего не сказал об этой особенности этого экземпляра. Это в обоих нас возбудило взаимную антипатию. У меня это сказалось в отношении моем к стихам. Я дал о книжке довольно резко отрицательный отзыв. А этот отзыв был одинокий: русская критика встретила первую книгу Эр<енбурга> благосклонно, <что> сперва вызвало его обиду на меня и враждебность при первой встрече, а потом, при второй, послужило поводом к дружбе, т. к. он сам стал относиться к своей книге очень отрицательно и мой отзыв о ней стал для него образцом критического прозрения.

Когда я впервые пришел к Эр<енбургу> на Rue Campagne 1,8, в этот хорошо знакомый дом, теперь превращенный в гараж, - он там занимал мастерскую. Меня встретили 2 дамы. Одна была Катя (Ек<атерина> Оттовна) - его жена²³, другая - Мар<ия> Мих<айловна> - в то время жена его кузена, тоже Эренбурга, Ильи Лазаревича, потом расстрелянного белыми в гражд<анскую> войну. Меня поразило своеобразие их лиц, и показались схожи: обе брюнетки с восточными чертами, черными глазами, острота в лице. Катю я очень запомнил тогда на костюмированном вечере. Она была в мужском - маркизом. Эренб<ург> был неряшлив - с длинными прямыми патлами. "Человек, которым только что вымыли очень грязную мастерскую" - я так сформулировал тогда свое впечатление²⁴. А обе женщины, с которыми он был, были хорошенькие, острые и очень чистенькие.

Помню, мне тогда же очень понравилась книжка стихов, посвященная) Кате, "Детское". Илья же только что выпустил книгу "Я живу"²⁵, которая обладала недостатками первой книги и мне не понравилась. У меня был период очень большой строгости и стремления к простоте.

Илья был накануне большого упрощения в своей поэзии. Он был под влиянием Жамма и переводил его²⁶. Был на волосок от перехода в христианство. А в его стихах мне больше всего не нравился эстетизм, котор<ый> я считал гумилевщиной (и ошибался), и некая литературная религиозность.

{Запись от 21/IV.} Второй раз мы встретились с Ильей Эр<енбургом> во время войны. В январе 1915 года я приехал в Париж прямо из Базеля. Антропософская нейтральность мне казалась тягостной и скучной, и я с радостью окунулся в партийную и одностороннюю несправедливость Парижа, страстно, без разбора и без справедливости ненавидевшего немцев, кот<орых> тогда называли не иначе как "бошами" - полупрезрительная траншейная кличка, которую, кажется, во всей Франции только в траншеях и не употребляли²⁷.

Поэтому большой радостью для меня были беседы с Алек<сандрой> Василь<евной> Гольстейн²⁸. Которая, как всегда, оставалась страстной партийкой и говорила: "Если бы Христос или Будда (она была буддистка) позволили себе при мне проповедовать свои нейтральные идеи, я им, конечно, не подала бы руки". В первый же вечер я пошел искать Илью Эр<енбурга> в "Ротонду" - но его там не было: он изменил привычкам - и я нашел его в Cafe du Dome. Мы много говорили и в разговоре о войне очень друг друга понимали. Началось наше сближение. Я тогда остановился у Бальмонта, Passy 60 Rue de Tour {Улица Башни (франц.).<альмонтом>. Потом работа в Национальной библиотеке. Иногда с утра оба садились за стихи на темы, которые сами себе задавали. И работа над стихом длилась часто изо дня в день неделями, не иссякая. В этих состязаниях мы ободряли, поддерживали друг друга. Часто получались неожиданные эффекты: я как будто задавался задачей - разрешить ее так, как ее должен был разрешить Б<альмонт>, а Б<альмонт> разрешал ее в моем стиле. И все это совершенно бессознательно. В разговорах же я старался всегда сообщить Б(альмонту) что-нибудь ему совершенно неизвестное. Это, при громадной и разносторонней начитанности Б<альмонта>, было трудно, но почти всегда удавалось. И он сам говорил: "Я люблю разговаривать с Максом, потому что в разговоре с ним всегда что-нибудь да узнаешь совершенно новое". Дамами нашими и судьями стихов были всегда Нюша и Ел. К. Григорович²⁹. Нюша - молчаливая, тихая, музыкальная, Е. Григорович - страстная, порывистая, угловатая.

На втором плане нашей жизни стояла Елена Цветковская³⁰. Тоже молчаливая, тоже всегда танцующая перед зеркалом, тоже: "таких барышен<ь> в древней Греции называли сфинксами".

Потом на моем горизонте появляется Борис Савинков³¹. Сначала он мне резко не понравился. Но стоило нам раз с ним побеседовать - и это чувство сразу сменилось резко противоположным: я к нему почувствовал неудержимую симпатию. Помню, это было, когда он пригласил нас с Бальмонтом вместе с ним пообедать. Это было чуть в стороне <от> Больших бульваров, в ресторане, где обедали журналисты. Он рассказывал нам из своей жизни. Расказывал он превосходно: у него была манера одной интонацией, звуками голоса передавать человека. Это придавало редкую живость всем его повестям и давало его рассказам ту прелесть, живость, юмор, которых совсем нет в записанных его "Воспоминаниях". Помню, в то время, как мы входили в ресторан, мы заметили на вечернем небе, в стороне, военный аэроплан и даже говорили о том: не немецкий ли он. А приехавши в Passy, узнали, что только что было нападение немецких махов именно на Пасси. И что большая бомба упала по ту сторону реки в Гренелль, в сквере, где всегда играет масса людей. Но бомбы иногда культурнее, и гуманнее, чем люди: бомба упала среди играющих, никого не задела и не разорвалась. Я тогда это очень запомнил. Как первое знакомство с Савинковым. Потом мы виделись с ним часто уже без Бальмонта - всю следующую зиму.

Илья Эр<енбу>рг в то время переживал тяжелую эпоху: он расходился с женой Катей, которую очень любил. Он мне ничего не рассказывал, но я постепенно понял это de visu {своими глазами (франц.).}. Он, зная наше взаимное дружелюбие, повел меня в отель к больному еще Тихону С<орокину>³². Это и была причина ухода Кати от него. Тихон пошел добровольцем на войну и заболел там тифом. Он был в "иностранном легионе", т<ак> к<ак> иностранцы не могли, по тогдашним правилам, поступить просто во франц<узскую> армию и все, шедшие "добровольцами" защищать Францию (было такое движение в начале войны), попадали автоматически в Иностр<анный> легион, т. е. на каторгу. И это прекрасное (в латинских условиях жизни) учреждение стало рядом трагических обстоятельств, местом каторги для русских эмигрантов.

{Запись от 22/IV.} У Эренбурга - целый ряд анекдотов в отношении его к приличиям и костюму. Он это сам знает и не может исправить. Когда он писал изысканные пьесы в стихах из жизни маркиз (стиль XVIII века), его пригласили к богатым русским эмигрантам³³, где он, в обстановке своей пьесы (будуар хозяйки), должен был прочесть свою пьесу. Назначено было чтение в воскресенье. В последнюю минуту он вспомнил, что не успел побриться. В воскресенье в Париже все парикмахерские закрыты. Илья в последний момент вспомнил, что у Веры Равич³⁴, как у танцовщицы, есть poudre epilatoire для сведения волос - под мышками и на ногах. Он заглянул к ней в мастерскую, напудрился. Затем смочил щеки водой и стал ждать эффекта. Эффект обнаружился, не замедлив: у него страшно защипала кожа, и без того раздраженная частым и небрежным бритьем. Он стал наскоро снимать порошок и в это время (дело было в темноте) облил куртку. Электричество в его мастерской было выключено за невзнос платы.

Посмотревши на себя в кусок зеркальца при светильнике, он обнаружил на лице воспаленные пятна. И резкий, ничем не скрываемый запах сероводорода. Время было позднее - ему грозило опоздание: он смело пошел. В маленьком и тесном будуаре было много народу и жарко. По мере того как он читал, запах всё усиливался и становился все нестерпимее. Заметив несколько судорожных заглядываний хозяйки и гостей под столы и диваны в поисках собаки, Илья внезапно оборвал чтение, выбежал через ряд комнат в переднюю и там, взяв за руку своего друга, последовавшего за ним, сказал ему шепотом: "Пойди к ним и расскажи все, как было с poudre epilatoire". И только после того, как из будуара донесся громкий и общий взрыв хохота, он вернулся в будуар и спросил хозяйку: "Что, очень явственно был слышен запах?" Хозяйка потупилась и ответила: "Очень..." У Ильи к органическим особенностям туалета относилась еще его постоянная история со штанами. Штаны у него, как он сам выражался, "держались на честном слове". Когда мы в первый раз были у Ц<етли>ных, они жили в шикарном immeuble {меблированные комнаты (франц.).} на Avenue Henri-Martin. В то время, как мы спускались с V этажа по роскошной лестнице, штаны не соблюли "честного слова" и разъединились, он дошел до консьержа, только прикрываясь длинной парижской пелериной. Другая трагическая история произошла в том же роскошном вестибюле, перегороженном прекрасной зеркальной, прозрачной и чистой, как воздух, перегородкой, с Андреем Соболем³⁵ - он был ранен - показал его следы. Эти герои-комические анекдоты пестрили нашу парижскую жизнь в 1916 году в самые трагические моменты Европейской войны между двумя Марками³⁶.

{Запись от 23/IV.} Илья Эренбург в это время стал писать в новой манере - очень малопонятно. Это и были образы и мысли без пути к ним, часть логического домысла сознательно опускалась. Так написана "Книга о канунах"³⁷. Это давало большую свободу в распоряжении образами, в их чередовании и нагромождении. Вместе с новыми сочетаниями отдаленных рифм-ас<с>онансов составляло большую расчлененность стихам его смысла, что, в общем, было приятно и ново и мало похоже на все прежнее. Евангельская простота, наивность и искренность Жамма остались далеко позади.

Невыразимые отношения складывались в ту эпоху с Ц<етли>ными, которые в том круге занимали место снобов, буржуев, богатой аристократии. Материальное положение Ильи Э Оренбурга> было ужасно. Он ходил, чтобы подработать, ночным носильщиком на gare Montparnasse и возил вагонетки до рассвета.

При его слабосильности и болезненности - меня это приводило в ужас: я уговорил Цетлина М. О. издать его "Книгу о канунах" в том маленьком издательстве, которое они затевали в Москве, "Зерна". Где должна была выйти книга самого Миши Ц<етлина> и моя <книга> стихов о войне, которую я в те годы писал, и еще <книги> Эренбурга - переводы из Ф. Вийона и Шарля Пеги³⁸.

На лето 1915 г<ода> я получил приглашение от Ц<етли>ных поехать на их виллу в Биарриц. Это была, по местоположению, роскошная вилла. На самом берегу, рядом <с> виллой Нап<олеона> II (теперь Hotel du Palais), с другой стороны с нею состояли <в соседстве> виллы разных знаменитостей - Ростана, вел<икого> кн<язя> Александра Мих<айловича> и т. д.

Я просил разрешения взять туда Маревну³⁹.

С Маревной меня познакомил Илья: в Париже, в странном военном вертепе - мастерской русской художницы NN. Не помню ее фамилии; у нее висели какие-то кустарные полинезийские ковры, на которых были наляпаны узоры, очень декоративные и смелые, какими-то темно-бурыми, точно запекшимися лепешками (человеческой кровью - шепотом сообщали завсегдатаи этого места, посещавшегося охотно обычными посетителями "Ротонды"⁴⁰, и других кафе - теперь закрытых по вечерам по случаю военного положения). Кроме русских, здесь бывали англичане и другие нации. Давали вино, сидели за столиками, танцевали. Была полная замена кафе. Маревна была когда-то принята, любима и обласкана в семье Горького на Капри. Она была родом с Кавказа. Росла у отчима. У нее была трагическая история. Была душой "Ротонды". Туда она приходила в затруднительных обстоятельствах - и "Ротонда" ей помогала - устраивала в ее пользу "голый бал", где все скандинавы плясали обнаженные в ее честь. И выручали ее. "Маревной" ее прозвал Горький - именем из русской сказки: "Марья Маревна".

МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕБЫВАНИЕ В ПАРИЖЕ

(1915--1916)

{Запись от 24/IV.} Во время войны. Я выехал из Коктебеля 6.07.1914 ст<арого> ст<иля>, т. е. приблизительно за неделю до объявления войны. Война в нашем летнем уединении никак не предчувствовалась. Только в человеческих отношениях творилось нечто невообразимое⁴¹. Расторгались необычайно крепкие связи и браки, незыблемые по 20--30 лет. Да Алехан (Толстой) рассказывал: "Когда я ехал сюда, то в вагоне студент говорил, что этим летом война неизбежно будет". Но этому никто не доверял, и не было на европейском горизонте никаких признаков надвигающейся войны. Я с самого начала лета собирался ехать за границу: меня звала Маргарита⁴² в Дорнах - принять участие в постройке Johannes Bau⁴³.

Кроме того, у меня был другой предлог: я собирался работать над "Духом готики" для М. В. Сабашникова и хотел объехать готические городки южной Германии⁴⁴.

Должен был выехать через Одессу - Рени - Будапешт - Вену - Мюнхен - Базель - Дорнах. Война и связанные с нею перевороты никак не входили в мои планы.

Я собирался с начала лета, но в течение всего лета откладывал мой отъезд со дня на день. При создававшейся с каждым днем сложности человеческих отношений я откладывал свой отъезд много раз. Дело было в том, что все гостившие в то лето в Коктебеле постепенно друг с другом ссорились, отказывались от своих комнат, комнаты сдавались и все по очереди переселялись ко мне в мастерскую (Кандауровы⁴⁵, Толстые, Рогозинские). Я никак не мог всю эту кашу, в которой я принимал ближайшее участие, оставить без себя.

Наконец я почувствовал, что медлить дольше нельзя. Собрался и уехал. Пароход из Феодосии в Одессу уходил переполненный. Я не нашел места, сел на поезд и нагнал тот же пароход в Севастополе и там нашел место в каюте. В Одессе у меня не было никого знакомых: мне было необходимо повидать румынского консула (об австрийском я и не подумал), и в день приезда выехал по какой-то проселочной ж<елезной> д<ороге> в городок Рени на Дунае. В день, когда я переезжал Дунай из Рени, в Галац, был подан австр<ийский> ультиматум Сербии - но это знание было результатом позднейших рассказов⁴⁶. Тогда же я ничего не знал: я провел длинный день до вечера в городке Галац, который меня очаровал провинциальным затишьем и культурным уютом. На следующий день я прибыл к австрийской границе в Карпатах - к Передсалю. Там я оставил вещи в поезде, а сам перешел границу пешком по живописной дороге, вместе с прочими пассажирами. Это дало мне возможность перейти русско-австрийскую границу в этот момент без визы.

В тот же вечер буммель-цуг {-- пассажирский поезд малой скорости (нем.).} меня мчал (очень медленно) по направлению к Буда-Пешту. Я провел целый день в живописном городке в последних отрогах Карпат Кронштадте (Брассо)⁴⁷. Я вышел с утра в горы, покрытые вековыми каштановыми лесами. Вечером бродил по городу и провел ночь в поезде. Налево на шафраново-зеленом небе был четко врезан турецкий молодой полумесяц. На всех полустанках навстречу нашему поезду шли товарные вагоны с массой молодых солдат <в> национальных костюмах, на полустанках шли блестящие факель-цуги. Всюду была жизнь и необычайное оживление.

Это была мобилизация, и войска направлялись к русской границе. Но я этого не знал и наблюдал зрелище взором любопытствующего туриста.

{Запись от 25/IV.} В Буда-Пешт мы приехали перед вечером.

Это было очень странное переживание: на вокзале была масса людей, очевидно, очень заинтересованных совершающимся событием. Событие - я узнал это много позже - был арест на вокзале сербского воеводы ген<ерала> Путника⁴⁸. Я забросил мой чемодан в гостиницу и побежал смотреть город. Я был в Б<уда>-Пеште во второй раз в жизни. В сущности, в первый, потому что был раньше там, когда мы ехали с Маргаритой из Парижа в Коктебель в 1906 году. Мы в Б<уда>-П<ешт> поехали пароход<ом>. Было это глубокой ночью, после полуночи. У меня остались в памяти только колоссальные лестницы, спускающиеся к реке, да ночные безлюдные улицы с вывесками на неизвестном языке.

Сейчас я увидел те же безлюдные улицы, но не ночные, а за час перед закатом. В глазах остался фасад монументального иммебля с яркими оранжевыми занавесками. В странствиях это безлюдие становилось странно. Я шел к центру города, как мне казалось. И это полное отсутствие людей казалось необычайно. Только когда смерклось, закишело народом. В этом кишенье было нечто лихорадочно возбужденное, что подчеркивалось лихорадочным нетерпением, с которым расхватывались новые издания газет, выходивших часто в этот июльский вечер 1914 года. Что же это? Муниципальные выборы? Празднество? Гос<дарственный> переворот? Война? Из всех этих возможностей я останавливался охотнее всего на последней. Было так, точно я кинут в неизвестный мне город, в неизвестные времена, город несомненно европейский (после завоевания Европы монголами), в разгар каких-то военных событий - об них мне говорили бурные овации солдатам, маршировавшим по улицам. Я об этом писал год спустя, в годовщину войны, и, кажется, мой фельетон нигде не был напечатан, хотя он был написан тщательно (или, может быть, именно поэтому?)⁴⁹. Чувство самосохранения не позволило мне ни к кому из встречных обратиться с вопросом: что же здесь, в сущности, происходит? И это меня и спасло от возможных осложнений. Если бы толпа в этот момент признала во мне русского, то едва ли мое странствие прошло так просто.

Но оно прошло без единого приключения. Я продолжал его, на следующий день выехал из Б<уда>-П<ешта> в Вену.

Там я сообразил, что я делал массу неосторожностей. Но моя судьба не зацепилась ни за одну: в Б<уда>-П<еште> я ходил рисовать остатки старой крепости над Дунаем. В Вене, остановившись в специальном отеле для военных, <я> пошел менять русские деньги. Напрасно стучался в "Альбертин<у>" - где хотел работать для "Духа готики"⁵⁰. Но мне непостижимо везло: отсутствие гульденов заставляло меня быстро покинуть Австрию. Всюду <я> попадал на последний поезд, последний пароход; было чувство, что все двери за моей спиной с шумом захлопываются и что назад возврата нет.

В Мюнхене никого из знакомых не было в городе. Но я целый день провел в осмотре выставок, которых в городе, по случаю летнего сезона, было открыто десятки. Вечером был <в> каком-то немецком "Варьете" - и на другой день рано утром (в 7 часов) выехал в Базель. Меня спросили в kasse, какой билет мне надо - по швейцарскому или баденскому берегу. Я сказал: мне все равно - и мне дали по швейцарскому, что меня обезопасило, потому что в полдень были закрыты границы Германии и война началась. От Мюнхена поезд шел пустой: со мною в вагоне была только немецкая fraulein {барышня (нем.).}, ехавшая на дачу. А после, между Романсхорном и Lindau, на пароходике томилось много англичан. В швейцарском вагоне рядом сидела семья сербов. С которыми я договорился до общих знакомых (таковым оказался принц Гика)⁵¹. Только в Базеле, на Zentral-Bahnhof {Центральный вокзал (нем.).}, я увидел картину европейской вокзальной паники этих дней. Но я уже был у цели. Я взял ж<елезно>д<орожный> билет до Дорнаха. И час спустя был в горной глуши, где мне предстояло прожить полгода.

Все из русских, кто в этот день пытался выехать из России, - все вернулись обратно. Поэтому Шт<ейне>р встретил меня словами: "Вам все-таки удалось доехать. Но выехать - неизвестно когда Вам удастся".

⁵², который сообщал: "Знаете... Жореса убили в Париже. Я ведь его хорошо знал... Да, в ресторане. Неизвестно кто"⁵³.

Марг<арита> мне сказала: "Я тебя не ждала. Мы все думали, что ты уже не приедешь. Все наши, уезжавшие сегодня утром, вернулись. Пути в Россию закрыты. Тебя ждала комната О. Н. Анненковой⁵⁴. Сейчас она свободна. Поселяйся там..."

Через несколько дней приехала Леля Анненкова. Я ей сказал: "Я без Вас занял Вашу комнату. Хотите ее? Я Вам ее очищу".

Комната было крошечная и холодная, с огромной двуспальной кроватью. Кажется, Марг<арита> была не очень довольна моей галантностью: меня вновь надо было устраивать. В конце концов, она предложила мне поселиться в одной комнате с Сизовым⁵⁵, в том же доме, где жила она - [нрзб. - З. Д., В. К.}.

<елезная> д<орога>, здесь наверху шел трамвай в Базель. Центром всех антр<опософов> было "капище", где встречались за едой все представители воюющих стран Европы. Вообще, Дорнах, очевидно, был в эти месяцы единственным местом, где не чувствовалась война: немцы, французы, англичане, австрийцы, русские сидели за одним столом, обменивались новостями и блюдами и не пылали друг к другу ненавистью. Были недоразумения - немцы поздравляли русских со своими победами и извинялись: "Простите, я забыл (или забыла), что Вы не немец".

{Запись от 26/IV.} Обижался на эти веши один Белый и громко протестовал. Я же держался противоположной тактики: когда однажды был сбор в пользу немецких раненых, я беспрекословно достал 3 марки и сказал: "Если бедный Вильгельм обращается ко мне за милостыней в пользу немецких раненых - разве у меня хватит духу ему в этом отказать?" А Белый мне ответил: "Если ты так ставишь вопрос, то это иное дело". Штейнер читал интереснейший курс лекций по национальной характеристике народов. Лекции были захватывающе интересны, но интерес стал слишком остер и рождал между слушателями слишком страстные споры. Штейнер его прекратил. Помню последнюю лекцию, в которой Штейнер любезно, легко, тоном светского человека характеризовал двух дам-сплетниц (антропософских теток): каждая из них в глубине торжествовала и победительницей глядела на свою соперницу. А после с торжеством обе говорили о том, как Д<окто>р "отделал" их противницу, и каждая в наивности не предполагала, что эти слова относимы также и к ней лично. Это было трогательно, смешно и жалко до отчаяния.

часами и с неослабевающим упоением.

Часто я уезжал на целый день в Базель и просиживал часами в кино. Здесь были военные фильмы. Вообще, город после той особой, очищенно-бесстрастной атмосферы, что царила в Дорнахе, пронизывал острыми, убийственными впечатлениями, как обстрелом пулемета. Но бесстрастная и святая атмосфера вокруг Johannes Bau - утомляла. Слишком тяжело было во все времена соблюдать справедливость и равновесие, когда то и другое в мире было совершенно нарушено. Я начинал мечтать о Париже. И написал Нюше и Бальмонту, что жажду их видеть. Получил от них призыв⁵⁶. И в январе 1915 года расстался с Дорнахом. До Берна меня сопровождал художник Кемпер⁵⁷.

{Запись от 27/IV.} Вернее было бы сказать: "Я сопровождал художника Кемпера". У Кемпера была история простая, но весьма сложная по тому времени: ему нужно было засвидетельствовать подпись. Он был русский и харьковчанин по рождению. У него были дела по наследству в Харькове со своим братом, офицером русской службы. Нужна была его подпись, официально заверенная. Но ни в одном русском учреждении даже и говорить <с ним) не хотели как с немецким подданным. Я этим был глубоко возмущен и пошел с ним ходатайствовать. Сперва мы пошли к испанскому консулу, т. к. все дела германских подданных были во время войны переданы испанскому консулу. Но там ничего не вышло. Испанский консул вежливо перед нами извинился и нас спровадил, посоветовав нам обратиться к американскому консулу. Мы прошли в конс<ульство> Соед<иненных> штатов, несравненно более чопорное и торжественное. Но результат оказался тот же. Потом мы посетили (нет, раньше) русское консульство. После американского - еще несколько, потом Кемпер предо мной извинялся и решил с этим сложным вопросом покончить.

На эти хождения по консульствам ушел весь день. Наконец я остался один. На вокзале оказалось, <что> еще мне оставалось ждать в Берн(е) поезда часа 3. Я пошел в синема скоротать время и смотрел до поезда фильмы. В поезде я заметил только внимание, которое привлекала к себе эльзасская девушка (судя по головному убору с черными лентами), рассказывавшая о своем путешествии с мытарствами через Германию. Да после переезда через франц<узскую> границу - настороженное внимание ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало Германию: начиналась полоса шпиономании. В Париж мы приехали на гар де Лион. Помню путь на извозчике в Passy - он все время шел по утренним пустынным набережным. Я смотрел широко раскрытыми новыми глазами на новый - военный Париж. Почти, в сущности, не изменившийся. Б<альмонтов>скую квартиру на Rue de Tour я тоже нашел неизменной и знакомой. Нюша отвела меня наверх в мою комнату. Это была полутемная комната, очень маленьких размеров. "А после вы сможете перейти сюда, в Нинину комнату", - сказала она, распахивая дверь в солнечную и более просторную комнату ребен<ка>.

<альмонта>. После ходил работать в Нац<иональной> библиотеке.

Нюша давала мне с собой в библиот<еку> сандвич. Я немного конфузился принимать его и съедать тайком под столом в биб<лиотеке>. Я помню свои мысли, подходя к Нац<иональной> биб<лиотеке>, сквер Лувра с голыми деревьями, сквозь которые сквозил новый отель... (не помню названия). По вечерам я ходил рисовать на крови (5-ти минутная поза) в Atelier Colarossi⁵⁸. Там были вечно те же американки и англичанки со своими папками. Работа была торопливая и лихорадочная, и если сначала в рисунок закрадывалась какая-нибудь ошибка, - то она повторялась во всей серии рисунков этого дня. Это, конечно, происходило от лихорадочной поспешности рисунка и некоторой механичности, которая оставалась вопреки настороженной лихорадочности. Мою художеств<енную> жизнь отчасти разделяла Е. Н. Григорович, кот<орая> была немного художницей. С ней мы много говорили об ее приятеле - художнике Гуревич<е>⁵⁹<орый> жил в Англии и недавно там женился. У него была в живописи одна "идея", котор<ую> я случайно, к большому удивлению Григ<оро>вич, угадал. "Идея" была в том, что композиция картины была подчинена психологической перспективе. Т. е. главные персонажи были нарисованы в большем масштабе, чем второстепенные. Темы были: "Распятие" - громадная фигура распятого Христа на пригорке и разбегающиеся с Голгофы маленькие фигурки римских воинов. Как идея это было недурно, но пропорции не были найдены, и в законченных вещах были утрировка и шарж. Вообще, в художнике Г<уреви>че чувствовался оригинальный домысел, но не было талантливости, вкуса и убедительности. По вечерам мы всегда встречались с Эренбургом и иногда просиживали в маленьком кафе у gare Montparnasse {вокзал Монпарнас (франц.).

{Запись от 29/IV.} В этот период Илья писал книгу о "Канунах". Это был ряд набросков и настроений первого года войны, со всею чудовищностью и ложью, которая тогда уже начинала кристаллизоваться в атмосфере и личностях. Отсюда тот ряд странных образов, которыми обновили стихи модернисты, франц<узские> поэты - Аполлинер, Макс Жакоб и другие. К ним непосредственно примыкал и Илья Эренбург. Как-то раз, проходя около Трокадеро, я стал думать об этих приемах, и у меня сложилась пародия на Эренбурга "Серенький денек", которой эпиграфом могли бы служить знаменитые строчки:

Стихи были проникнуты "урбанизмом" и начинались так:

Стихи были встречены хохотом. Одна Маревна была в серьезном восторге и сказала: "Как хорошо, Макс, что ты начал писать наконец тоже серьезные, настоящие стихи. Очень хорошо".

{Запись от 30/IV.} Илья ее осадил каким-то саркастическим замечанием, заметив ей, что это не серьезные стихи, а пародия на его стихи, так что она не продолжала своих восторгов. Война и ее постоянный аккомпанемент в газетах начинал действовать удручающе на психику. Из французов я очень часто виделся в ту зиму с Озанфаном. У него была хорошая мастерская с квартирой в Passy, громадный вид на Булонский лес и на высоты Севра и Meдона. Оз<анфан> меня вытаскивал с собою к разным своим приятелям-французам. Так я был с ним у Рене Менара, у Коттэ⁶⁰... Он издавал журнал "Elan". Я ему много помогал в этом. Писал рекоменд<ательные> письма в Россию. И он, как вполне честный и совестливый француз, платил за это сторицей - парижскими знакомствами и связями. Deux mots du bon d'une carte de visite {Два добрых слова на визитной карточке } - вот обычная обменная парижская монета, и любопытно, что здесь нет ни фальшивых денег, не бывает никогда обмана. Это одно из ценнейших и удобнейших произведений парижской жизни. Это большое достижение городской культурной жизни, где учитывается каждый любезный жест, каждый "счет" в кафе, каждая малейшая услуга. И это дает возможность в Париже, при достаточном количестве верных, хотя бы и поверхностных друзей, чувствовать себя как дома во всех слоях и углах Парижа, а также устроить и пристроить своих друзей, попавших в Париж впервые.

В Париже таких признаков очень старой (вековой) культурной жизни - больше, чем в любом из больших городов Европы.

Горькая ирония О. Мирбо⁶¹, когда он говорит о том, что надо многое, чтоб гарантировать исполнение обязанности, когда дело идет о сделке между двумя честными людьми (нотариус, протокол, договор, контракт) и как эти дела просто разрешаются между двумя ворами, котор<ые> никогда не нарушают своего слова, вполне опровергается инсти<нк>том "Deux mots...".

<ександра> Вас<ильевна> Гольштейн (Баулер) позвала меня в свой крошечный кабинет, с мал<еньким> пис<ьменным> столом, где происходили все гениальные беседы, и начала длинный разговор, из которого я с трудом понял, что она считает, что у нас с Мар<ией> Сам<ойловной> Цетлин роман, и (что она) советует мне от него отказаться. Это было так далеко от истины и так далеко от ее соображений, что я ее не мог разубедить. Она ее не находила достаточно умной для моей дружбы и поэтому совсем не находила данных, по которым можно было объяснить мое частое посещение Ц<етли>ных.

Помню очень отчетливо наши встречи в эту эпоху с М<арией> С<амойловной>. Она хотела мне подарить чемодан для путешествий и несессер для туалета. Мы с ней ездили по большим магазинам, и она с трогательным вниманием выбирала мне роскошные, но не очень нужные вещи. Иногда с грустью говорила: "Мне очень грустно себе представить, что Вы с этим чемоданом уедете скоро в Индию". Последние дни, когда уже мой билет в Россию был взят и день отъезда назначен, мы вместе ходили по Парижу, я ее знакомил с разными моими любимыми местами, музеями и людьми. Она меня просила познакомить ее до моего отъезда с Верхарном⁶². Я стал узнавать, где он живет. И узнал, что его постоянный адрес - St. Clond.

Я написал ему, но оказалось, что в назначенный день он дома не будет. В тот день, когда было назначено не имеющее состояться свидание, я повел М<арию> С<амойловну>. в Musee Guimee, чтобы показать ей мумию Левканойи⁶³ (в зеркальной витрине с черными цветами) - и здесь мы увидели Верхарна. Он был в одной из зал музея Гимэ, пред статуей "Дхармы" - п<оследний> облик, который у меня остался в глазах от великого поэта⁶⁴.

предвидел Революцию и того, что на много лет, вне своей воли, застряну в России, - а это-то именно и случилось со мной. Мой отъезд был решен маминым зовом, кот<орая> писала, что если я теперь не приеду, то она совсем не знает, когда и как мы увидимся. И я выехал, несмотря на усилившуюся подводную войну, несмотря на то, что момент для возвращения был самый неблагоприятный. Но я совершенно не верил, что со мной что-нибудь может случиться катастрофическое. Но, вместе с тем, я никогда ближе не стоял к возможной катастрофе, как во время этого морского перехода⁶⁵. Последний пароход перед нашим переходом через Ламанш был потоплен со всеми пассажирами. Это был "Sussex". Также был потоплен пароход "Ирида", вышедший за нами из Нью-Кестля. Потом я узнал, что подводные лодки готовились напасть именно на нас, т. к. я ехал с Генеральным штабом Сербской армии, тайно пробиравшимся в Россию. Это мне сказали в Лондоне в русск<ом> посольстве (я ехал дипл<оматическим> курьером с депешами к Сазонову)⁶⁶. Эти "депеши", представлявшие фактически мои собственные тетради со стихами, и были дипломатической визой, держась за которую я преодолевал с легкостью все международные военные рогатки, расставленные в то время в изобилии. На этом окольном пути из Парижа в Россию, через Хапарандо - Торнео⁶⁷.

Примечания

¹ 9 сентября 1920 года Волошин писал А. Н. Ивановой: "Сережа Кудашев умер от тифа во время отступления". А 7 июня 1920 года феодосийская газета "Крымская мысль" извещала о смерти капитана "князя Кудашева" (без инициалов) "в бою 29 мая", в составе "кубанской артиллерии".

² "Подвальные очерки".

³ Бусалак (также Босолак, Бузалак; от татарского "буз" - лед) - имение Зелинских в Феодосийском уезде, близ Ислам-Терека.

⁴ О Заболоцкой см. с. 453.

⁵ Ася

⁶ Панин -- Валентина Иосифовна Зелинская (1892 - 1928) - дочь И. В. Зелинского (1857--1928) - народоволец.

⁷ Крафт-Эбинг Рихард (1840--1902) - австрийский психиатр.

⁸ Дальние Камыши под Феодосией (ныне Приморское) М. С. Заболоцкая служила в амбулатории. Волошин находился на лечении в Феодосии с 17 октября 1921 года. Первое упоминание о Заболоцкой находим в его письме к матери от 20 февраля 1922 года: "Только что у меня была одна знакомая фельдшерица из Бол. Камышей, Мария Степановна Заболоцкая".

⁹ Мандельштам Осип Эмильевич (1891--1938).

¹⁰ "А со вчерашнего дня к нам присоединился поселившийся у нас поэт Мандельштам".

¹¹ Венгерова Зинаида Афанасьевна (1867--1941) - историк литературы, критик, переводчик.

¹² О. Э. Мандельштам окончил Тенишевское коммерческое училище в мае 1907 года. Волошин жил в Петербурге с октября 1906 по март 1907 года. К этому периоду и следует отнести их встречу.

¹³ Мандельштам послал Волошину пять стихотворений: "В холодных переливах лир...", "Твоя веселая нежность...", "Не говори мне о вечности...", "На влажный камень возведенный..." и "В безветрии моих садов...". Подробнее см. "Вопросы литературы", 1987, No 7, с. 187--188.

¹⁴ "Мы прозвали его Mlle Зизи, и он Христом Богом молит не называть его так..."

¹⁵ Об см. с. 450.

¹⁶ Цыгальский Александр Викторович (1880--?) - военный инженер, поэт.

¹⁷ Вержховецкая Наталья Александровна, поэтесса.

¹⁸ 30 июля 1920 года Волошин писал Новинскому: "Александр Мандельштам {Мандельштам "Камня" (книга стихов Ос. Эмил.), причем нагло сказал об этом самой Майе: "Если хотите, расскажите: брат не хочет, чтобы его стихи находились у М. А., т. к. он с ним поссорился". Кстати же, эта книга не моя, а Пра. Я узнал об этом, к сожалению, слишком поздно - он уехал к Осипу, и они едут в Батум. Окажи мне дружескую услугу: без твоего содействия они в Батум уехать не могут, поэтому поставим им ультиматум: верните книгу, а потом уезжайте, не иначе. Мою библиотеку Мандельштам уже давно обкрадывал, в чем сознался: так как в свое время он украл у меня итальянского и французского Данта. Я это выяснил в этом году. Но "Камень" я очень люблю, и он еще находится здесь, в сфере досягаемости".

25 июля Мандельштам писал Волошину: "Милостивый государь! Я с удовольствием убедился в том, что вы (под) толстым слоем духовного жира, п<р>остодушно принимаемом многими за утонченную эстетическую культуру - скрываете непроходимый кретинизм и хамство коктебельского болгарина. Вы позволяете себе в письмах к общим знакомым утверждать, что я "давно уже" обкрадываю вашу библиотеку и, между прочим, "украл" у вас Данта, в чем "сам сознался", и выкрал у вас через брата свою книгу. Весьма сожалею, что вы вне пределов досягаемости и я не имею случая лично назвать вас мерзавцем и клеветником. Нужно быть идиотом, чтобы предположить, что меня интересует вопрос, обладаете ли вы моей книгой. Только сегодня я вспомнил, что она у вас была. Из всего вашего гнусного маниакального бреда верно только то, что благодаря мне Вы лишились Данта: я имел несчастие потерять 3 года назад одну вашу книгу. Но еще большее несчастие вообще быть с вами знакомым. О. Мандельштам".

¹⁹ Здесь перефраз письма В. А. Жуковского, который писал А. X. Бенкендорфу о Пушкине: "Ведь вы не имеете времени заниматься русскою литературою и должны в этом случае полагаться на мнение других?"

²⁰ Абрамов Соломон Абрамович (1884--1957) - владелец издательства "Творчество". Статья Мандельштама "Vulgata" была напечатана в журнале "Русское искусство", издававшемся Абрамовым (No 2--3 за 1923 год). 3 декабря 1923 года Волошин в письме к Абрамову протестовал против ляпсуса, допущенного Мандельштамом.

²¹ Александр Константинович (1884--1943) - писатель, редактор журнала "Красная новь" в 1921--1927 годах.

²² Речь идет о первой книге стихов И. Г. Эренбурга "Стихи". Этот эпизод описан также в статье Г. А. Шенгели "Киммерийские Афины" (Парус, Харьков, 1919, No 1).

²³ Екатерина Оттовна Шмидт

²⁴ См. с. 386.

²³ "Я живу" вышел в 1911 году в Петербурге. "Детское" - в 1914 году в Париже.

²⁶ Франсис Жамм (1868--1938) - французский поэт. Его "Стихи и проза" в переводе Эренбурга вышли в Москве в 1913 году.

²⁷ "Только тут я понял, как тяжело было сидеть на той точке, на которую опирается коромысло двух чашек весов, и как невозможно найти равновесящую справедливость в своей душе двух враждующих рас, которые вовсе не хотят ее". Однако, впоследствии, он гордился тем, что

²⁸ Гольштейн Александра Васильевна (см. с. 433). Познакомила Волошина со многими деятелями французской культуры.

²⁹ Григорович Елена Юстиниановна (?--1967) и Анна Николаевна (1877--1939) - кузина М. В. Сабашниковой,

³⁰ Цветковская Е. К. (см. с. 318).

³¹ Савинков

³² Сорокин Тихон Иванович (1879--1959) - искусствовед, второй муж Е. О. Шмидт. Прообраз Алексея Тишина в романе И. Эренбурга "Похождения Хулио Хуренито".

³³

³⁴ Равич

³⁰ Соболь Андрей - псевдоним писателя Юлия Михайловича Соболя (1888--1926).

³⁶ Сражение на Марне "Вторая Марна" - сражение там же в июле 1918 года.

³⁷ "Стихи о канунах" И. Эренбурга вышли в Москве в 1916 году.

³⁸ Книга переводов стихов Франсуа Вийона, сделанная И. Эренбургом, вышла в 1916 году. Переводы Шарля Пеги опубликованы не были.

³⁹ Маревна - М. Б. Воробьева-Стебельская (см. с. 447).

⁴⁰ "Ротонда"

⁴¹ Ср. описание предвоенного сезона в Крыму, сделанного на материалах Коктебеля Алексеем Толстым в романе "Сестры".

⁴² Имеется в виду М. В. Сабашникова.

⁴³ Иоганнес-бау или -- центр Антропософского общества, с театральным залом для представления мистерий. Строился с сентября 1913 года по апрель 1915 года" Сгорел в декабре 1922 года.

⁴⁴ Книга "Дух готики" "Русская литература и зарубежное искусство" (Л., 1986).

⁴⁵ -- Константин Васильевич (1865--1930) - художник-декоратор, Анна Владимировна (ум. 1962) - его жена и Маргарита Павловна (род. 1895) - его племянница, балерина.

⁴⁶ Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум 10(23) июля 1914 года. По пути из Реши в Галац дорога пересекает реку Прут, а Дунай остается слева, к югу.

⁴⁷ Кронштадт (по-венгерски Брассо, ныне Брашов) - город у подножья Трансильванских Альп.

⁴⁸ Радомир (1847--1917) - начальник Генштаба сербской армии.

⁴⁹ Статья Волошина "Год назад" была напечатана в "Биржевых ведомостях" 9 (22) июля 1915 года.

⁵⁰ "Алъбертина" -- одно из богатейших собраний графики; возникло в 1776 году как коллекция герцога Альберта.

⁵¹ Гика

⁵² Андрей Белый -- см. с. 432.

⁵³ Жорес

⁵⁴ Анненкова Ольга Николаевна - филолог, переводчик.

⁵⁵ Сизов Михаил Иванович (1884--1956) --

⁵⁶ 13 ноября 1914 года Бальмонт звал Волошина в Париж (см. с. 326).

⁵⁷ Кемплер Карл (1881 --1957) - художник и скульптор.

⁵⁸ Ателье Коларосси

⁵⁹ Гуревич Себастьян Абрамович - художник.

⁶⁰ Менар Рене (1862--1930) и Шарль (1863 - 1925) - французские художники.

⁶¹ Мирбо Октав (1848 --1917) --- французский писатель.

⁶² Верхарн

⁶³ Левканойя -- александрийская куртизанка, адресат одной из од Горация.

⁶⁴ О своей последней встрече с Верхарном в зале буддийского искусства музея Гимэ Волошин рассказал в статье "Судьба Верхарна" (М. Волошин. Верхарн... М., 1919). "Дхарма" - здесь скульптура, символически изображающая высший духовный долг человека.

⁶⁵ Волошин отплыл из Ньюкасла в Норвегию 11 апреля 1916 года.

⁶⁶

⁶⁷ Хапарандо -- порт в Швеции, в северной части Ботнического залива. Торнео