Приглашаем посетить сайт

Лорд Байрон

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лорд Байрон (старая орфография)

Составил Ник. Вас. Гербель

САНКТПЕТЕРБУРГ

1875

ЛОРД БАЙРОН.

Лорд Джорж Ноэль Гордон-Байрон, величайший из английских поэтов девятнадцатого столетия, родился 22-го января 1788 года в поместья своей матери, Райне, лежащем не в дальнем разстоянии от Дувра. Родоначальниками фамилии Байронов считаются те нормандские Бюруны (Bürun), которые поселились в Англии при Вильгельме Завоевателе, получила от него земли в графстве Ноттингам и, впоследствии, принимали участие во всех важных событиях, имевших влияние на участь их второго отечества. Затем, предки нашего поэта участвовали в сражениях при Кресси, Восворте и Мерстон-Муре, были награждаемы огромными поместьями в царствование королей Генриха VI и Эдуард IV к возведены Карлом I, в 1643 году, в звание пэров. Наконец, дед поэта, Джон Байрон, был командором английского флота, храбрым воином и опытным мореходом. Что же касается отца поэта, прозванного бешенным Джеком, то он, взамен славы и богатства предков, оставил своему сыну одни неоплатные долги, на покрытие которых ушло всё состояние его неутешной вдовы, оставшейся оплакивал свою потерю при 160 фунтах годового дохода. Но матери, Байрон был в родстве с шотландским королевским домом Стюартов, которым верно служили предки его отца. Она происходила из рода Гордонов-Гигов, от Вильяма Гордона, третьяго сына графа Гютлей, в браке с дочерью Иакова I. Отец нашего поэта был женат дна раза. В первый раз на лэди Камартен, по разводе её с первым мужем, от которой имел одну дочь, известную Августу, бывшую впоследствии замужем за полковником Лейтом, а во второй - на мисс Екатерине Гордол-И'из. От этого-то последняго брака, соединившого две знатнейшия фамилии Англии и Шотландии, родился Джорж Гордон-Байрон, сделавший спою фамилию еще более знаменитой, чем какою унаследовал от своих предков.

Отец Байрона, обобрав свою вторую супругу, бежал во Францию, где и умер в 1791 году. Лишонная почти всяких средств к существованию, молодая вдова удалилась в Абердин, в Шотландии, где и поселилась вместе с своим малолетним сыном, будущим великим поэтом.

На пятом году, Байрон стад посещать в Абердине школу Бовереа Очевидно, что мать посылала его туда скорее для того, чтобы он был под надзором за небольшую плату, нежели в надежде, что он там чему-нибудь выучится. И действительно - по словам самого Байрона - он выучился в этой школе только читать, по понимая вовсе содержания, так-что когда дома приходилось ему доказывать свою учоность, то он, довольно бегло проговаривая выученное попорядку, совершенно терялся, при изменении этого порядка.

в разных его стихотворениях, между именами других женщин, которым на-время он посвящал своё сердце. Кстати, напомним грациозный перевод Пушкина: "Пью за здравие Мэри". Это стихотворение было написано школьным товарищем Байрона, Проктером, более известным под именем Барри Корвналя, в воспоминание первой любви поэта, которая, через семнадцать лет, вызвала следующую заметку в его журнале: "Мать моя любила подсмеиваться на счот моей любви. Однажды она сказала мне: "Байрон, я получила письмо из Абердина: предмет твоей старинной страсти, Мэри Дюф, вышла замуж." При этих словах, я упал почти в судорогах. Тогда мне было лет шестнадцать. Но теперь - я спрашиваю сам себя: что это такое? Я не видел ее после Абердина. Там мы были детьми. Я влюблялся после того пятьдесят раз, а между-тем я ещё помню всё, что мы говорили, наши ласки, её черты, моё волнение, безсонницу, и то, как я мучил нашу горничную, чтобы она писала Мори от моего имени, потому-что сам ещё не умел писать. Припоминаю наши прогулки, как я был счастлив, когда сидел подле Мэри в детской. Странно как-то всё это. И, однако жь, печаль моя и любовь к этой девочке были так сильны, что я сомневаюсь иногда, любил ли я истинно когда-нибудь после. Поразившее меня известие, сильнее чем когда-нибудь возбудило во мне воспоминания. Какой бы ни была она красоты в действительности, я был бы несчастлив, увидя её: она разрушила бы образ очаровательной пери, оставшийся и живущий ещё во мне."

По смерти старого чудака, лорда Вилльяма Байрона, двоюродного деда будущого поэта, новый лорд и пэр поступил под опеку лорда Карлейля. дальняго своего родственника, и отправился с матерью из Абердина в Ньюстед. Но Байрон на-всегда сохранил теплое воспоминание о месте, где провёл свое детство. Ему всегда доставляла особенное удовольствие встреча с жителем Абердина, и когда Вальтер-Скотт, уроженец Шотландии, посетил его в Венеции, он много говорил с ним о любимейших местах и, особенно, о гроте Каллас, где и теперь ещё стоит грубая статуя шотландского воина. Замок Ньюстед находится в Ноттингаме. Это готическое здание стоит над озером, в которое глядятся разрушающияся стены его. Внутренность сохраняла ещё вид древняго монастыря, со множеством келий, с полу-обвалившимися залами. Что же касается окрестностей, то вокруг лежали обнажонные поля, так-как покрывавшие их густые леса были вырублены покойным владельцем.

В 179У году мистрисс Байрон отвезла сына в Лондон и поместила его в школу доктора Глепи, где он пробыл дна года - и во всё это время не переставал лечить свою больную ногу, которая была несколько согнута в колене.

При изумительных способностях, никогда почти или очень редко выучивая уроки, Байрон, по свидетельству доктора Глени, имел в истории и поэзии знания, далеко превосходившия обыкновенные границы знаний этого возраста, и находил в его библиотеке много книг по своему вкусу, которые перечитывал по-нескольку раз. Достойный доктор очень любил своего маленького питомца и всячески заботился об увеличении его познаний; но, не-смотря на его советы, увещания и просьбы, мать Байрона, страстная, своенравная и безразсудная, всячески старалась прерывать это учение- Ей казалось, что мало сроку на отдохновенье от субботы до понедельника - и она оставляла у себя сына на целые недели, окружая его большим знакомством, без всякого выбора. В это вмешался лорд Карлейль и несколько раз прекращал такое глупое баловство. Глени хотел даже прекратить субботние отпуски молодого лорда домой; но сцены с матерью - способные вывести из терпения человека менее усердного и добросовестного - помешали ему в этом. Мистрисс Байрон, в припадках гнева, которые нельзя было назвать, как гнев сына, молчаливым бешенством"Байрон, твоя мать дура!" на что тот отвечал мрачно: "я знаю".

Недовольная медленностью успехов своего сына, мистрисс Байрон упросила лорда Карлейля перевести его в публичное училище, что и было исполнено в 1801 году. Новое училище, в которое поступил молодой лорд, была знаменитая школа в Гарро. Первое время шум публичной школы был тягостен для довольно-робкого и отчасти дикого в то время характера Байрона, и он потом признавался сам, что года полтора ненавидел Гарро. Но жажда деятельности и симпатии, составлявшая основание его характера, впоследствии победила это отвращение, и - вначале несообщительной - наш герой скоро стал зачищиком всех игр, предприятий и шалостей, какие только затевались в школе. Вот что говорит сам Байрон о своей школьной жизни: "В осьмнадцать лет я ещё не прочитал ни одного журнала, как ни странно это. Но общия познания мои в предметах, касавшихся современности, во время моего пребывания в Гарро, были так обширны, что все думали, что. я извлекаю их из разных сборников, потому-что никогда не видели меня в занятиях, а только в играх и проказах. Дело в том, что я глотал книги, читая их в постели или когда другие вовсе не думали об ученьи. С пяти лет я читал всё на свете: только журналы не попадались мне под руку... Дивом наших школьных дней был Жорж Синклер. Он писал упражнения половине своих товарищей: стихи, тэмы - что угодно Он часто просил меня поручать ему сделать то, что должен был сделать я сам, и, разумеется, я охотно соглашался на это, когда хотелось мне заняться чем-нибудь другим, что случалось со мной по одному разу каждый час. За-то я колотил за него других, когда было нужно, а иногда и его самого, принуждая драться, когда дело шло о чести и нужна была сила. Мы часто толковали о политике, до которой он был большой охотник. В Гарро поприще моё было очень достославно: из семи кулачных боёв, я проиграл, кажется, только один. Всего больше боксировали со мной Моргал, Рич, Рендсфорд и лорд Жоселис, с которыми я был в большой дружбе. Вообще, школьные друзья были для меня предметом страсти."

Между наставниками в Гарро, Байрон слыл за ленивца, который ничего не хотел делать. Он сам признаётся, что это справедливо. На книги, бывшия тогда у него в употреблении и испещрённые неловкими переводами, нельзя смотреть, не удивляясь ограниченности его классических знаний. Вообще, он был неохотник до схоластического учения, которому посвящается драгоценная часть нашей жизни; но за-то делал огромные приобретения в знаниях общих и самых разнообразных. Никакой школьный педантизм не может внушить такого жара, с каким од запинался предметами, близкими его образовавшемуся уже вкусу. Эти занятия давали столько силы его душе, что он оставлял далеко за собой своих более трудолюбивых и скромных товарищей. Список книг, прочтённых им до пятнадцати лет, обнимает почти все роды литературы и поражает своим разнообразием и обилием.

Байрон провёл шесть лет в этом заведении. В 1804 году, во время каникул, он познакомился у своей матери, в Нотгингэме, с мисс Мэри Чеворт, которая стола предметом его пламенной страсти. Мисс Чеворт не очень, впрочем, ценила любовь "хромого юноши" и вскоре после того вышла замуж за совершенно-незначущого человека, что страшно оскорбило гордого Байрона. Как глубоко и истинно било чувство юноши, доказывает прекрасное стихотворение "Сод", написанное им в 1816 году. Оно изображает эту юношескую любовь и полно грустной задушевности. А что этот печальный опыт вовсе не мог уменьшить в нём наклонности презирать мир и людей - это ясно. Он не уменьшил и его тщеславия, самой видной его слабости, принимавшей всё большие и большие размеры.

В октябре 1806 года Байрон перешол в Кембриджский университет. Каникулы следущого года провёл он, по обыкновению, у своей матери в Сутнеле, где составил себе небольшой, но избранный кружок. Здесь он был встречен с радостью и мало-по-малу стал освобождаться от своей горделивой робости, которая до этого времени заслоняла его таланты и держала их в тени. Особенно развернуло его общество женщин, которым до-сих-пор он пользовался, как при мисс Чеворт, только с волнением страсти. Поступив в университет, он отдался весь шумной студенческой жизни, так-что учоные парики обрадовались, когда он оставил университет, не достигши ещё девятнадцати лет.

"Часы Досуга". Это были непритязательные начатки, принятые публикой довольно благосклонно; но не так посмотрели на них критики "Эдинбургского Обозрения", алкавшие литературной жертвы, почему в этом журнале и появился в высшей степени несправедливый разбор книги Байрона, написанный в самом презрительном тоне.

Но выходе из университета, Байрон провёл несколько месяцев в своём родовом, готическом замке, Ньюстед-Аббей, где, между-прочим, окончил свою сатиру: "Английские барды и шотландские обозреватели", написанную в ответ на разбор его стихотворений в "Эдинбургском Обозрении". Сатира появилась в свет в марте месяце 1809 году, без означения имени автора. Эфект, произведённый появлением её в печати, был- полный - и эдинбургские критики должны были сознаться, что разбудили спящого льва.

После своего появления в палате лордов, поэт, недовольный Англией, отправился летом 1809 года в путешествие на Восток. Путь лежал сперва через Португалию и Испанию в Албанию, где Байрон познакомился с пресловутым, гениальным деспотом Али-Пашою и начал первую песнь "Чайльд-Гарольда". Объехав в два следующие года Турцию и Грецию, переплыв, как Леандр, Геллеспонт от Сеста к Абидоссу, он вернулся в июле 1811 года в Англию, где вскоре после того лишился матери. 27-го февраля 1812 года произнёс он в верхней палате свою первую речь, которая имела успех, а через два дня явились две первые песни "Чайльд-Гарольда". Впечатление, произведённое во всей Англии этим произведением, первые 14,000 экземпляров которого были раскуплены в один день, было чрезвычайно. Оно увлекло самих врагов и пристрастных критиков до непритворного восторга и поставило автора в ряду первых литературных знаменитостей. Что-же касается публики, то она была в восхищении. Гостиные самых высших аристократических домов открылись для него, и он сделался предметом исключительного внимания всех и каждого.

Издав, без подписи имени, в марте 1813 года сатиру "Вальс", он в мае напечатал рассказ из турецкой жизни "Гяур", результат своего путешествия по Леванту. Восхищение, с которым публика приняла этот рассказ о любви и мщении, ещё более увеличилось появлением в декабре того же года двух новых его поэм: "Абидосская невеста" и "Корсар", которые соединяют достоинства "Гяура" с более строгим единством плана, с большею ясностью содержания и с более тщательною отделкою стиха. Успех последняго произведения побудил Байрона написать новой поэму - "Лару", нечто в роде эпилога к "Корсару". Поэма была окончена в две недели и издана в августе 1814 года; но не имела успеха предшествовавших ей произведений. Тем не менее, в конце того же года были написаны им "Еврейския Мелодии", имевшия громадный успех и переведённые множество раз на все европейские языки.

Между-тем, некоторые из друзей Байрона, представляя ему, что род его жизни и состояние духа удаляют его от перспективы спокойствия и счастия, не переставали убеждать его жениться. Байрон долго противился, но, наконец, уступил. Тогда зашла речь о том, на кого должен пасть его выбор; по едва ему напомнили об одной особе, как он сам назвал мисс Мильбанк. Один из друзей сильно возстал против такого выбора: напомнив, что стеснённое его состояние не позволяет ему жениться на такой небогатой девушке, как мисс Мильбанк, он добавил, что это - девушка учоная и потому вовсе для него не пара. Убеждённый доводами друга, Байрон согласился, чтобы ему сосватали первую из особ. Ответ с отказом получён был скоро. "Вы видите", сказал тогда Байрон, что моею женою должна быть непременно мисс Мильбак. И так я напишу ей." Затем, он сел и написал письмо. Когда оно было окончено, друг, отклонявший его от этого брака, взял письмо, прочёл его и сказал: "Письмо - прелестно; жаль только, что оно не будет отправлено." - "Так будет же отправлено", возразил Байрон - торопливо запечатал письмо и отослал его немедленно по адресу.

это венчальное кольцо его матери, давно затерянное. "Если предложение моё будет принято, я буду венчаться этим самым кольцом", сказал он. Почти в ту же минуту было получено письмо от родителей мисс Мильбанк, в котором очень лестно изъявлено было их согласие на брак его с дочерью.

Так совершилось сватовство Байрона на мисс Анне Изабелле Мильбанк, не предвещавшее ничего хорошого, будучи устроено так поспешно и необдуманно. Церемония венчания была совершена в Ссаме, месте, пребывания сэра Ральфа Мильбанка, отца невесты, 2-го января 1815 года.

В записках Байрона говорится, что утром в день брака он проснулся с мрачными мыслями, которые не разсеялись даже при взгляде на лежавшее подле свадебное платье. Встав с постели, он отправился гулять в поле и появился среди нового своего семейства только тогда, когда пришли сказать ему, что его ждут в церковь. Там он стал на колени - и повторил слона, сказанные священником; по глаза его были подёрнуты туманом, мысли летали далеко, и ему было как-то странно услышать вдруг поздравления от присутствующих с тем, что он женат. Он до такой степени был разсеян или потерялся, что когда нужно было с женою садиться в экипаж, чтобы из Сеама переехать в Гальбани (другое именье сэра Ральфа), то, обратясь к жене, он спросил: "Мисс "

согласии, причём поэт занимался сочинением двух новых поэм ("Осада Коринфа" и "Паризина"), а супруга его употребляла свободное время на их переписывание. Но - увы - согласие это продолжалось не долго.

Женитьба, как это можно было предвидеть заранее, оказалась несчастным шагом для Байрона, который и вообще был не годен для семейной жизни и не легко мог отыскать себе женщину, которая была бы в состоянии понять и осчастливить его. Что мисс Мильбак не была такою женщиной - это совершенно ясно. Молодая супруга поэта была щедро наделена всеми дарами природы - и Байрон надеялся быть счастливым. Извещая друзей о своём браке, ов писал им: "она так добра, что я сам желал бы сделаться лучше". Увы! надежды великого человека не осуществились. Строгий и холодный характер лэди Байрон слишком мало соответствовал пламенному и своенравному характеру её супруга. Несогласия начались в первый же месяц супружества. Родив поэту дочь, названную Адой, она разсталась с ним, в январе 1816 года, повидимому, весьма дружелюбно, но уже никогда более не_# возвращалась к нему, после чего развод был решон и исполнен. О причинах их развода существует множество различных предположений. Неблагоразумные советы матери, собственная её подозрительность и - что всего вернее - коварные внушения одной дамы, к которой лэди Байрон питала ни на чём не основанное доверие - вот предполагаемые причины её разлуки с мужем. Словом, кто из двух супругом был более виновен в этой катастрофе - наверно неизвестно, хотя Байрон и сознаёт открыто свою вину в трогательном и всем известном стихотворении, адресованном к уехавшей супруге. Не так взглянуло на это дело лондонское высшее общество, эта ватага мнимых моралистов и ревнителей общественной нравственности, которыми кишит Англия. С этого времени он сделался предметом нескончаемых и самых неразборчивых нападений, как со стороны так-называемого высшого общества, так и большинства печати. Его преследовали самыми грязными клеветали и даже избегали знакомства с ним, считая самые произведения его верхом безнравственности. Он чувствовал, по словам Мура, невозможность остановить этот смрадный поток ненависти и преследования, который устремлялся на него все с большей и большей силой - и решился наконец покинуть Англию на всегда. Продав Ньюстед-Аббей, Байрон сел, 25-го апреля 1816 года, на корабль, отплывавший в Голландию, и покинул берега Англии, чтобы никогда уже более их не увидеть.

"Чайльд-Гарольда", потом отправился к Женевскому озеру и на берегах его, на вилле Диодати, прожил лето с новым своим другом и товарищем по деятельности, поэтом Шелли, проводя время в странствованиях но горам и в постоянной поэтической работе. Здесь возникла страшная картина отчаяния - "Тьма" и смелая рапсодия "Прометей"; здесь написан поэтический рассказ "Шильонский узник", с превосходным гимном к свободе; здесь был начат "Манфред", драма, которая вращается в глубочайших загадках человеческого бытии и составляет байроновскую варьяцию сказания о Фаусте. Явившись осенью в Италию, прежде всего он выбрал своим постоянным местопребыванием Венецию и провёл здесь зиму среди разнообразных любовных приключений. Весною 1817 года он совершил поездку в Феррару, где написал "Жалобу Тасса", и в Рим, который он так великолепно оплакал и воспел вскоре потом, как Ниобею народов. Возвратившись в Венецию, он бросился в омут самого ревностного наслаждения жизнью, окружил себя гаремом и, казалось, хотел растратить жизнь и гений в необузданных оргиях. Но, наперекор всему этому разгулу, его гений каждый раз с новою силою развёртывался в удивительных созданиях. Четвёртая и заключительная песнь "Чайльд-Гарольда" была начата и окончена, написан комический рассказ "Белло", эта шутка, полная прелестнейшого юмора, далее - возвышенная, сверкающая молниями свободы "Ода к Венеции" и "Мазепа", где серьёзное содержащие облечено всею роскошью эпической живописи. Тогда же был начат и несравненный его "Дон-Жуан", который Гёте называет, как известно, "безгранично-гениальным созданием, с ненавистью к людям, доходящею до самой суровой свирепости, и с любовью к людям, доходящей до глубины самой нежной привязанности."

Вот что говорит Шерр, об этом гениальном и лучшем произведении Байрона, в своей "Всеобщей Истории Литературы": "Дон-Жуан" написан восьмистрочными стансами; он доведён только до 16-й песни и потому остался отрывком, по, не смотря на то, ести. самое большое и самое зрелое произведение Байрона. С лёгкой творческой силой он охватывает широкое содержание и с царственным искусством повелевает, при его построении, всеми демонами своей поэзии. Красиво и ловко извиваясь, как ручной тигр, язык исполняет все, даже самые прихотливые, обороты, указанные ему мановением поэта. Все страсти, самые дурные и самые благородные, поперсменно овладевают скипетром. Острота, шутка, насмешка, самый резкий сарказм, самая ядовитая сатира, ликующее оскорбление святыни, сладострастие и жестокость, самое горькое прозрение к миру и людям - смешиваются в вихре вакхической пляски; но едва только унимается на несколько мгновений изступлённый хоровод, открывается любовь, в образе греческой девушки Гайды, мечтающая в уединённом скалистом гроте, с улыбкой и поцелуями. Великолепием своей фантазии поэт доказывает, что ему равно доступны как высочайшия области, так и самые глубокия бездны бытия, юг и север, запад и восток, и потаённейшие уголки человеческого сердца, и самые своеобразные черты чужих нравов, и учения древней и новой истории. Оттого поэма получает ту универсальность, тот космополитический колорит, которые составляют необходимое условие настоящого новейшого эпоса. Если прибавить к этому, что поэтический стиль Байрона достигает в "Дон-Жуане" совершенства, которое заставило Бёрно с восхищением воскликнуть: "как нежно и сильно он гремит громом на флейте!" если ещё прибавить, что поэт одинаково велик здесь как в высоком, так и в комическом; если, наконец, прибавить ещё, что у него, в случае надобности - и пусть это заметят те, которые в Байроне хотят видеть только лирика - в полном распоряжении удивительная эпическая сила и пластика, то в "Дон-Жуане" должно признать - венец созданий Байрона и настоящий эпос нового времени. Но как над всеми произведениями великого поэта, так и над этим нависло мрачное, задёрнутое тучами небо, непозволяющее вздохнуть полною грудью и производящее своим давлением то безутешное настроение, которое обозначают, часто злоупотребляемыми, словами разрыва, разлада и мировой скорби. Яркия молнии отчаяния прорезывают тьму и, точно злобно хохочущий гром, раздастся в бесконечных видоизменениях мефистофелевская тэма: всё что возникает имеют цену потому, что уничтожается! Но в этом-то именно и состоит величие Байрона, это-то и делает Байрона самым истинным поэтом нашего времени, что его произведения служат поэтическим воплощением того, что терзает и мучит всех нас; что он чувствовал и воспроизводил в наглядных образах, как корабль истории останавливается на мели отрицания, как разрыв с прошлым совершился вполне в мысли, не получив осуществления на деле, как, поэтому, настоящее порождает в нас один только скептицизм, и мы глядим на тёмное будущее, не умея себе помочь." Поселившись в Венеции, Байрон с жаром принялся за изучение армянского языка, что, впрочем, не мешало ему в то-же время вести жизнь самую разсеянную и безпорядочную. Первым сто делом по переезде, в нанятый им палаццо, на Большом Канале, было взять к себе в дом италианку Марианну, красавицу, величавую по наружности и детски-просто душную но уму. Чтобы дать некоторое понятие об отношениях Байрона к Марианне и способе препровождения им времени в Венеции, помещаем отрывок из письма его к Мюррею от 7-го января 1817 года: "Венеция в полном разгаре своего карнавала. Последния две ночи я бодрствовал в Ридотто, в опере и других им подобных местах.Вот вам и приключение. Несколько дней тому назад какой-то гондольер принёс мне записку без подписи. В ней было выражено желанье встретиться со мной, или в гондоле, или на острове Сап-Лазарро, или ещё в одном месте. Зная венецианские обычаи, я, вместо всякого ответа, объявил посланному, что предпочитаю оставаться у себя' дома с десяти часов, так-как ни одно из назначенных мест мне понравится; в полночь же готов быть на Ридотто, где неизвестный может меня найти в маске. В десять часов я был дома один, так-как Марианна уехала с мужем -на вечер. Вдруг дверь отворилась и в комнату вошла миловидная блондинка и сказала мне, что записка была от нея, что она сестра мужа моей amorosa и желает поговорить со мной. Я отвечал сообразно этому, и мы обменялись несколькими фразами итальянскими и греческими (по матери она гречанка), как вдруг, к величайшему моему удивлению, в комнату вбегает Марианна. Началась страшная кутерьма. Безполезно описывать последовавший затем крик. Посетительница обратилась в бегство. Я схватил Марианну, которая, после нескольких напрасных усилий вырваться и бежать в погоню, упала в обморок и, несмотря на мои увещания, уксус, пол-пинты воды и Бог весть какие средства, не могла очнуться раньше полуночи. Побранивши слуг за-то. что впустили ко мне без доклада, я узнал, что Марианна видела утром на лестнице гондольера своей свояченицы и, подозревая, что это появление не предвещает ей ничего хорошого, возвратилась с вечера, чтобы доставить мне это зрелище."

Конечно, подобного рода отношения в женщине не могли продолжаться долго. Когда Байрон охладел к Марианне, её место заступила Маргаритта Копьи, настоящая Медея, мстительная и ревнивая до крайности. Она подчинила его самому строгому присмотру и грозила смертью за измену. Не находя никаких средств избавиться от её любви, Байрон был принуждён выгнать её силою. Но и этот безграничный разгул, в который он было-погрузился по переезде в Венецию, ему вскоре наскучил, а тесные связи его с домом графа Гамба, которые имели сильное влияние на судьбу поэта и продолжались затем до самой смерти последняго, вскоре и вовсе отвлекли его от безпорядочной жизни. Главная причина этой благодетельной перемены в жизни великого поэта была шестнадцатилетиля дочь графа Гамба, Терезия, выданная замуж за шестидесятилетняго старика, графа Гвиччиоди. Они искренно полюбили друг друга и когда обстоятельства заставили её оставить Венецию и уехать с мужем в Равену, она заболела от горя. Байрон последовал за нею; но все его убеждения оставить мужа и следовать за ним были напрасны, и только после долгих колебаний решилась она. наконец, пожертвовать собой Байрону... И вот они снова на берегах Бренты. Но счастие их было не продолжительно. Голос молвы, осуждавший поступок бедной женщины, вместе с неудовольствием родственников, заставили её снова сойтись с мужем. Затем, она снова опасно заболела. На этот раз сам граф Гвиччиоли и отец Терезы, граф Гамба, пригласили Байрона посетить их. Он согласился - и в январе 1820 года был снова в Равене, где и прожил счастливо целый год подле своей Торезы, по разводе её с мужем, которому, наконец, _t наскучило играть свою странную роль. Здесь, по желанию своей возлюбленной, он написал: "Пророчество Данта", терцинами, под пару "Жалобе Тасса", и вскоре потом окончил трагедию "Марино Фалъеро", содержание которой взято из венециянской истории, а исполнение крайне недраматично и отзывается холодной реторикой. Затем, в 1821 году, написал он прекрасную трагедию "Сарданапал", которую автор посвятил "знаменитому Гёте, как дар литературного вассала своему ленному господину". Кроме "Сарданапала", в 1821 году были написаны им: "Двое Фоскари", венецианская государственная драма, наглядно воспроизводящая мрачное тиранство правительства Республики, и глубокая мистерия "Каинъ**, за которой, в виде эпилога, последовала мистерия "Небо и Земля", в которой Байрон обработал то же самое содержание, которое взято Муром в его "Любви ангелов". В Равене же написал Байрон свою блестящую сатиру "Видение Суда", вызванную крайне-нелепым произведением Соути.

Косвенное участие, принятое Байроном в замыслах карбонариев, заставило его, в исходе 1821 года, покинуть Равену, вмести с своею милою, её отцом и братом, и поселиться в Пизе, в палаццо Ланфранка. Здесь Байрону суждено было испытать два сильных удара, которые глубоко его опечалили. Эти удары были - смерть его побочной дочери Аллегры и лучшого друга, приехавшого его известить, поэта Шелли. Первая - умерла 20-го апреля 1822 года в Банья Кавалло, а второй - захваченный бурей в море, утонул в заливе Специя. Отправив тело дочери в Англию для погребения и сжогши труп Шелли на пустынном берегу Средиземного моря, Байрон покинул Пизу и переселился в Геную, где был нанят для него палацо Saluzzo, в предместий Альбаро.

способствовало смягчению неудовольствия, которое он питал к своей жене; казалось, даже в нём воскресала по временам его прежняя привязанность к женщине, которая так жестоко оттолкнула его. Так, например, узнав около этого времени, что жена его постоянно безпокоится, чтобы он не вздумал требовать к себе Аду или не стал вмешиваться каким-нибудь образом в то, что к ней относится, он поручил ей передать, что готов дать всякое удостоверение, которое могло бы успокоит её в этом отношении. Неизвестно, имели ли какие-нибудь последния эти новые попытки сближения; по около этого времени он часто и охотно первый начинал говорить о своей женитьбе и её подробностях, и о своём совершенном незнании прямых поводов к разрыву.

Вот отрывок из письма его к жене, относящагося к этому времени, из которого видно, что если лорд Байрон и не был вполне нрав, за-то обладал тою умеренностью и доброй готовностью с уступкам, которые всегда неразлучны с правотою:

"Я думаю, что вы получите это письмо в день рождения Ады, то-есть 10-го декабря. Ей будет тогда шесть лет, так что лет через двенадцать я буду иметь некоторую надежду увидеть её снова, может-быть и скорее, если я буду принуждён приехать в Англию для окончания своих дел... Время нашей разлуки бесконечно длиннее нашего короткого пребывания вместе и даже нашего прежнего знакомства. Оба мы горько ошиблись; но теперь это прошло невозвратно, потому-что в тридцать-три года, как мне, и немного менее вам, привычки и мысли обыкновенно устанавливаются и уже редко изменяются: так-что если мы не могли поладить, когда были моложе, то теперь это было бы ещё труднее. Говорю всё это потому, что, признаюсь вам, я полагаю, что. несмотря на все огорчения, наше сближение было не вовсе невозможно даже через год после разрыва; но впоследствии я совершенно бросил эту надежду - и на всегда. Впрочем, самая эта невозможность сближения, как мне кажется, может служить поводом к тому, чтобы в редких сношениях, которые могут быть между вами, обоюдно сохранялись условия общежития и на столько расположения, сколько могут сохранить один к другому люди, которые никогда не должны видеться. Для нас это должно быть гораздо легче, чем живущим вместе. Я знаю, что я крут, но не мстителен, так-как только новые причины в состоянии возбуждать во мне гнев. Вы гораздо холоднее и сосредоточеннее; во я ограничусь, скромным замечанием, что вы можете иногда считать достоинством глубину холодного гнева, и ещё худшее чувство - обязанностью. Уверяю вас, что теперь я не чувствую к вам никакой неприязни. Вспомните, что , это прощенье чего-нибудь да стоит; а если я вас обидел, то тем больше, если правда, как говорят моралисты, что тот, кто обижает наиболее, прощает наименее. Но было ли оскорбление с моей стороны, или с нашей, или взаимно, я думал только о двух вещах: что вы мать моего ребёнка и что мы не увидимся больше. Мне кажется, что если бы вы также размышляли в отношении ко мне, всем троим было бы лучше." Пребывание своё в Генуе Байрон ознаменовал политическою сатирой "Медный Век" и поэтическим рассказом "Остров", одним из лучших произведений его в этом роде, открывающим райский мир островов Тихого океана. Здесь же принял он живейшее участие в судьбах Греции, где, преданный европейскою дипломатией, народ решился сам сломить ненавистное турецкое иго.

Между-тем в Англии образовался комитет для вспомоществования Греции - и Байрону было предложено сделаться его членом. После предварительных сношений с комитетом, поэт решился отправиться в Грецию и стал приготовляться к отъезду с тем страстным нетерпением, с которым томимый жаждою ждёт дождя от нависшей тучи. "Греция! это единственная страна - писал он - где я могу быть счастлив! Если я проживу ещё лет десять, вы увидите, любезный Мур, что я ещё сделаю что-нибудь... не в литературе: нет! прочь эти пустяки! Да, я сделаю что-нибудь..."

14-го июля 1823 года отплыл в Грецию.

По прибытии в Кефалонию, Байрон получил разом три письма от трёх главных предводителей греческого возстания, причём Метакса, губернатор Миссолонги, приглашал его поспешить к нему, Колокотрони - упрашивал приехать в Салимин, а соперник их Маврокордато - всеми силами старался привлечь его в Гидру, куда сам принуждён был удалиться.

Грекам не нужно было блеска имени английского лорда: им довольно было знать благотворительность и богатство лорда Байрона - и это уже воспламеняло их воображение и заставляло искать его расположения. Горцы и островитяне, жители всех провинций - словом, все обращались к нему, и любопытно было видеть целые горы писем, просьб, клевет, интриг, которыми сопровождалось с их стороны в отношении к Байрону всякое действие. Стараясь единственно открыть истину во всём этом, Байрон оставался непоколебимым и не решался выехать из Кефалонии прежде зрелого обсуждения.

Между-тем, издержки увеличивались безпрестанно. Кроме усиленных настаиваний, чтобы комитет старался открыть необходимый для Греции заём, Байрон распорядился о продаже всего своего имущества в Англии и о присылке ему денег. Каждый успех греков приводил его в восхищение и располагал к большим жертвам. Наконец, он решился переехать в Миссолонги и ждал только судна, которое должно было придти за ним. Маврокордато писал: "Ваших советов мы ждём, как от оракула; всеми желаемое присутствие ваше изменит весь ход дел." Народ ждал героя и думал, что найдёт всё с ним и в нём. Между-тем, привычка быть на одном месте и необходимость снова переменить его - делала для Байрона новый переезд тем тягостнее, что друзья уговаривали его остаться в Кефалонии, опасаясь вредного влияния нездорового климата Миссолонги. Несмотря на то, надежда быть полезным преодолела всё, и 28-го декабря он отплыл на лёгком судне, называемом на месте mistico. волновалось, дул резкий ветер, и, без сомнения, здесь захватил он болезнь, бывшую причиною его смерти. В Миссолонги он прибыл б-то числа; дня через три обнаружилась боль в костях.

Миссолонги застал Байрон в самом безнадежном положении: комендант его, Маврокордато, был вовсе без денег; войско не получало жалованья. Всё ждало помощи от одного Байрона. Он принял на свой содержание сулиотов, дал деньги на покупку необходимого и на прокормление их, употреблял все усилия и влияние своё, поддерживаемое пылом первой минуты, чтобы успокоить несогласия.

19-го января он писал уже Ганкопу: "дела идут лучше; есть некоторый порядок и значительные приготовления. Мы готовимся в экспедиции." 22-го января, в день своего рождения, который суждено было ему видеть в последний раз, он вошол в комнату полковника Стангопа, где было ещё несколько человек, и весело сказал: "вы всё укоряете меня, что я не пишу стихов; ныньче день моего рождения, и я только-что кончил вот эту вещь, которая иле кажется лучше обыкновенного." И он прочёл им стихи, которые так тесно связаны с последними событиями его жизни, известные под заглавием: "Сегодня мне исполнилось 36 лет".

так-что он ужо мог выезжать верхом и кататься в лодке. Около половины марта Байрон готовился ехать с князем Маврокордато в Салонику, где предполагалось собрать военный совет, и отвечал на предложение национального собрания, которое хотело назначить его генерал-губернатором Греции, что сперва он намерен съездить в Салонику, после чего отдаст себя в распоряжение собрания и будет, готов принять всякое звание, которым его удостоют, в надежде быть полезным Греции.

Но здоровье его слабело всё более и более. В тот вечер, как он получил письмо о выздоровлении Ады, ему захотелось выйти из дому. Дня четыре дурная погода задерживала его в комнате, и хотя снова сбирался дождь, но он сел верхом и поехал с графом Гамба гулять. Верстах в четцрёхь от города их застигла буря: с проливным дождём, который промочил их до костей. Через два часа после приезда домой, Байрон почувствовал озноб и стал жаловаться на боль и ломоту. В восемь часов вечера Гамба застал его лежащим на софе. "Я страшно страдаю", говорил он: "меня не безпокоит смерть, но я не могу выносить этих мучений."

раз переступил порог своего жилища. На утро, лихорадка, которую считали ревматизмом, усилилась - и весь следующий день Байрон лежал в кровати, томимый безсонницею и без всякой пищи. 14-го числа доктор Бруно советовал ему открыть кровь; по он не хотел и слышать об этом. Медики пожелали составить консилиум. Сперва Байрон не соглашался, но потом позволил, требуя одного, чтобы ему ничего не говорили о нём. После этого консилиума он в первый раз почувствовал близость кончины - и вскоре забылся. Последними словами поэта были отрывочные фразы: "Сестра моя! дитя моё!.. Бедная Греция!... Я отдал ей моё время, моё состояние, моё здоровье! - теперь отдаю ей и мою жизнь!"

Было около 6 часов вечера, когда он сказал: "Теперь я хочу спать", и, повернувшись, уснул безпробудным сном. В продолжении суток не видно было никакого признака жизни, кроме легких вздрагиваний. 19-го числа, в шесть часов с четвертью, когда ужасная гроза разразилась над городом с раскатами грома, и когда народ, наполнявший улицу, восклицал: "Байрон умирает!" - он в последний раз раскрыл глаза и тотчас-же смежил их на веки. Медики попробовали пульс: он уже не бился.

Последняя честь отдана была праху Байрона по обряду греческой церкви. Тело великого поэта было отвезено в Англию и погребено Гобгоузом и другими друзьями его в родовом склепе Байронов, в церкве деревни Гокнель, подле Ньюстеда, где уже покоился прах его матери.