Приглашаем посетить сайт

Мольер

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мольер (старая орфография)

Было время, - и оно миновало лишь очень недавно, - когда на Мольера принято было смотреть по заведенному еще дедами порядку, как на одного из тех образцово-классических писателей, жрецов строгой формальности и мудрой рутины, поклоняться которым повелевает образованному человеку высшее благоприличие. Его почти не отделяли от остальной толпы литературных светил его века, зачисляя и его в круг ревнителей отживших теперь поэтических теорий. Неподдельный комизм, разлитый во всех его проведениях, неудержимо пробиваясь сквозь все стеснения формы, под час должен был бы показаться резким противоречием такому взгляду, - но это тотчас же объяснялось необыкновенно просто: Мольер был придворным комиком, его обязанностью было увеселять своего повелителя и он усердно исполнял этот долг, хотя бы для того и потребовалось иногда переступить границы. Эта придворная роль Мольера была чуть ли не единственною общеизвестною подробностью его биографии и дополнялась десятком других анекдотов, более или менее сомнительного свойства. Одним словом, нашему писателю указывалось лишь определенное место в его веке и едва отводилась заслуга в истории развития национальной французской комедии. Но действительность постоянно опровергала это ходячее мнение близорукой критики. В то время, как для воскрешения в памяти современного нам поколения былой славы Корнеля или Расина необходим в высшей степени редкий подбор художественных сил, в то время как меткия когда-то суждения Буало кажутся нам уже избитыми общими местами, стилистическия красоты ораторов и проповедников 17-го века не в состоянии взволновать нас, - слава Мольера не перестает рости, из узко-национального украшения давно уже сделалась общечеловеческим достоянием, и тому бодрому смеху, которым везде зритель невольно отвечает на смелые или бойкия выходки комика, пошло уже третье столетие.

истины побудило новейшую критику пристальнее вглядеться в Мольеровское творчество, определить те нравственные и социальные идеалы, которым служил писатель, те литературные теории, которые он действительно защищал с тою горячностью, с какою люди отстаивают свои заветнейшия убеждения, - и в результате получилось совершенно новое и несравненно более симпатичное освещение всей роли Мольера в истории новейшого европейского развития. Он оказался одним из предтеч новой литературы и гуманности, и недавно (зимою 1882 года) один из даровитых французских ученых, Эмиль Дешанель, посвятил ряд блестящих лекций изучению Мольера, как романтика в лучшем смысле этого слова, - как защитника самостоятельности ума, свободы жизни и творчества.

наполнявшия бывало его биографию, все более уступают место точным данным. Быстро разростающаяся в последнее время Мольеровская литература, в рядах которой выдвинулись даже два журнала, специально посвященных Мольеру (Le Moliériste Жоржа Монваля в Париже, Molière-Museum доктора Швейцера в Германии), выяснила уже многия стороны характера, убеждений и задушевных, интимных подробностей его личной судьбы. Образ поэта существенно изменился, и там, где, казалось, перед потомством выступала лишь непосредственная натура, с бойким, здоровым смехом, оно увидало тонко организованное, болезненно чувствительное, увлекающееся и глубоко задумчивое существо. Еслиб нужно было подъискать живое сравнение, которое объяснило бы разногласие между недавним и современным нам взглядом на Мольера, мы взяли бы это сравнение из богатой галереи дошедших до нас портретов писателя. Тот Мольер, которого до сих пор знали, - это молодой человек, каким любил рисовать его близкий друг, известный живописец Миньяр: свежее лицо окаймлено густыми каштановыми кудрями, большие, красивые глаза отважно смотрят на свет и людскую суету, в то время как губы, над которыми вьются едва заметные, шаловливо подстриженные усы, сложились в насмешливую улыбку. Это - автор Проделок Скапена, Лекаря поневоле, и множества других беззаботных фарсов. Но точно совсем иное лицо у того писателя, которого мы начинаем теперь все ближе узнавать, у автора таких безпощадных общественных сатир, как Тартюфф, Мизантроп, или Дон-Жуан. Это лицо, на отысканном недавно портрете, принадлежащем герцогу Омальскому, носит на себе следы разочарования и глубокой задумчивости; перед нами грустные, почти старческия черты, сильно прорезанные то тут, то там глубокими складками; трудно ждать веселого смеха от этого человека. Его взор уже не отважен и не боек; напротив, в усталых глазах, точно в пол-оборота повернутых в людям, видна скорее грустная ирония, которая вызывает лишь тень улыбки на сжатых губах.

Между этими двумя типами - вся жизнь нашего писателя. Описывать ее, значит пытаться объяснить тот процесс, которым совершено было это превращение весельчака, буффона, в сосредоточенного мыслителя и негодующого сатирика.

Для этого прежде всего нужна широкая арена действий, жизнь разнообразная, полная скитаний по лицу земли, столкновений со всевозможными людьми и нравами, семейные тревоги, ранняя самостоятельность, искание удачи то в той, то в другой профессии. Коли есть у человека некоторый запас наблюдательности, он из одной уже житейской школы должен вынести правдивый взгляд на жизнь и людей; в нем уже скопились все данные для того, чтоб сделать его живописцем нравов, обличителем, - хотя бы обстоятельства никогда и не дали ему мысли о литературной деятельности и не вложили ему пера в руки. Счастлив тот писатель, которому судьба послала подобную житейскую школу, и с ранних пор готовила его сама к его поприщу; его реализм не будет придуман задним числом, по чужой указке, но явится прямым отпечатком жизни. Крылов не дошел бы никогда до своей свежей и разнообразной бытовой живописи, еслиб судьба не провела его с ранних лет по всей России, из конца в конец, еслиб она не показала ему жизнь всевозможных слоев, от приказного быта провинции и шаек ярмарочных игроков до высшей знати и литературного генералитета столиц. Гоголю, не избалованному в этом отношении судьбой, приходилось искусственно пополнять свой арсенал наблюдений и предпринимать безчисленные поездки по дальним закоулкам русской земли. Мольер был с этой точки зрения в числе писателей-баловней (если только баловством судьбы можно назвать раннее знакомство с изнанкой жизни). С первых детских лет и до окончательного упрочения его труппы в Париже, т.-е. почти в течение четверти века, он поочередно знакомится с различными оттенками французского быта. Он выростает в среде зажиточного ремесленного сословия, школа сводит его с педантизмом в педагогии, с иезуитством в религии, сборы к юридическому поприщу усвоивают ему судебный жаргон и приемы, первые театральные попытки вводят его в круг парижской богемы, а затем долгия кочевания с труппою по Франции необъятно расширяют круг его наблюдений. В неясных очертаниях мы уже видим тут зарождение будущих его созданий, - различные типы буржуазии, педанта Диафуаруса, иезуита Tapтоффа, захолустного чудака Пурсоньяка. Поэтому-то ранний, подготовительный период так важен в его биографии.

Тихо и привольно проходило детство Жана-Батиста Покелена, который, по наиболее достоверным данным, родился 15 января 1622 года, в Париже, в улице Saint-Honoré, в собственном доме отца, украшенном замысловатой вывеской, изображавшей несколько обезьян, обирающих яблоню (это странно совпадало, по мнению позднейших врагов поэта, с его привычкой обезьянить être le singe de la vie humaine). К ребенку относились ласково и не стесняли его. Отец был слишком занят своими делами, чтоб вмешиваться в воспитание детей, и охотно предоставил его жене и тестю, двум добродушным и гуманным натурам, которые вносили свет и теплоту в эту деловую мещанскую семью. В то время как отец поэта был настоящим типом зажиточного столичного ремесленника, с особым оттенком лоска дворцовой передней, полученным им благодаря почетному титулу придворного декоратора и обойщика (а затем и королевского камердинера), семья жены его отличалась совсем иными вкусами. Тут любили читать не только духовные книги, Библию, но и светския произведения, тут ценили в людях образованность. Впрочем и в прямом родстве Покелена можно было встретить столь же развитые вкусы; такова была целая группа талантливых музыкантов, скрипачей Мазюэлей, передававших в течение нескольких поколений друг другу свое искусство и свою репутацию. Два элемента сходились таким образом в семье будущого писателя, на первое время довольно мирно уживаясь между собою: Жан Покелен помнил, что жена принесла ему состояние, почитал тестя и не мешал им устраивать многое в доме по своему вкусу. Так прошло десять первых лет жизни будущого писателя. Его баловали, веселили; ребенком он пересмотрел все, что могла доставить тогда парижская жизнь по части развлечений. Он попадал, благодаря протеида отца, и на правильные представления придворных трупп, где процветала классическая трагедия и рядом входили во вкус подражания итальянским комедиям, переложенные на французские правы; ходил на веселые парижския и подгородные ярмарки (где иногда торговал его отец), любуясь на пеструю толпу, на разнообразные удовольствия, сохранявшия еще старо-французский отпечаток: на народных комиков, на балаганные фарсы, в которых процветало старое галльское остроумие, на всевозможных фигляров, акробатов, шарлатанов, пересыпавших свои представления бойкими выходками, песенками, зазывами. И теперь еще подобные народные праздники имеют свой типический отпечаток; легко представить себе, как силен он был в начале семнадцатого века!

народного юмора; одни утверждали, будто он там только и учился сценическому искусству у балаганных клоунов; сложена была даже легенда, будто, уже юношей, прежде чем отважиться выступить на театральных подмостках, он тайком от своих принимал участие в фарсах, пачкая себе лицо мукой и проделывая шутовския гримасы не хуже какого-нибудь Готье-Гаргилля, любимца черни. Несмотря на злой умысел, который так и сквозит в этих баснях, оне верно подмечают один факт, высоко важный для дальнейшого направления деятельности поэта: в ту пору, когда он воспринимал первые свои впечатления, и театр сразу увлек его так сильно, что, как рассказывает предание, он каждый раз в задумчивости возвращался домой, - рядом с чопорной, искусственно построенной то на античный, то на итальянский образец, салонной драмой он увидал и противоядие против нея в форме свободной и правдивой, хотя порядком еще грубоватой народной комедии, в которой сберегались веками зародыши национального французского комического стиля. Он не надолго останется поэтому рабским подражателем; его рано станет привлекать свобода творчества и смеха, и когда придет время, он не раз воспользуется своими детскими воспоминаниями.

Со смертью матери Жана-Батиста (1632) светлый характер его детства сразу омрачился. Ребенка ожидало первое столкновение с действительной жизнью, первое разочарование в людях. Отец его поспешил жениться во второй раз, но вместо кроткой, образованной женщины, распространявшей в доме вкус в серьозности, изяществу, его выбор остановился на самой ординарной личности, быстро вошедшей в роль ; мало по малу муж очутился совершенно в её власти, её дети стали в семье привилегированными членами; начались раздоры и неприятные сцены, в которых слабый характером отец постоянно исполнял волю жены; наконец безцеремонно стал траться детский капитал, оставленный им покойной матерью. Даже поверхностного знакомства с мольеровскими комедиями достаточно, чтоб увидать, как живуче было потом впечатление, произведенное на поэта тяжелыми семейными сценами. Он никогда не пропустит случая, чтоб не выступить ходатаем за лучшее устройство семьи, за признание человеческой личности в детях, и часто будет рисовать или траги-комическое зрелище семьи, где все, от мала до велика, принуждены обманывать отца, или изобразит характер сварливой мачихи.

При этом разладе нетрудно было бы ожидать, что мальчику будет отказано и в правильном школьном воспитании, - и если этого не случилось, то лишь вследствие какого-нибудь внешняго вмешательства. Предание так и передает это дело, называя спасительным заступником деда мальчика, который перенес на него любовь в покойной дочери. Таким образом Жан-Батист был помещен (очевидно, не в пример прочим, так как об особенных стараниях образовать его младших братьев мы ничего не слышим) в школу, и притом в такую, куда не особенно в нравах было тогда отдавать сыновей буржуазии. Это была так называемая Клермонская коллегия (Collège de Clermont), существующая и теперь под названием Lycée Louis le Grand.

В стенах школы мальчика ожидало несколько новых и любопытных наблюдений. Из узкой семейной обстановки он разом перешел в шумную среду молодежи, в которой у него вскоре нашлось несколько близких товарищей; вырвавшись из домашняго надзора, он очутился в не менее томительных сетях школьной дрессировки. Шесть, семь, монахов-педагогов пытались обуздать шаловливость и молодые, горячие порывы массы школьников и заставить их преклониться перед святыней науки. Но сами учителя были слишком смешными педантами, благоговея перед допотопными авторитетами и щеголяя лишь реторической ловкостью в диспутах о вопросах безжизненных и никому не нужных, - и та богиня, которой они поклонялись, многомудрая "дама Схоластика", страдала такою-же безнадежною анемией, как и её жрецы. Научиться тут чему-нибудь было невозможно, и Покелен вынес из школы разве некоторое знакомство с латинским языком, позволившее ему впоследствии переводить прямо с подлинника поэму Лукреция "О сущности вещей" (от этого перевода уцелело лишь несколько переделанных стихов в Мизантропе сложился, прямо с натуры, первый комический тип, которым современем он обильно воспользуется, - тип педанта, надутого, речистого и завистливого, тонко умеющого ладить с людьми, соединяя и духовные, и мирския заботы.

Но пытливость и любознательность, быть может унаследованные от матери, все-таки пробудились в мальчике. Он любит читать и этим дополняет пробелы школьного образования; вместе с друзьями он, потешается над своими! учителями и сообща читает философския произведения, романы, поэмы. Вместе с далеко не бездарным Сирано де-Бержераком они повидимому набросали бойкий фарс "Осмеянный педант" (le pédant joué), - но за то вместе-же пошли тайком слушать приватные чтения нового философа, только что прибывшого тогда в Париж с юга и волновавшого умы своею радикальною системой, - именно Гассенди. В глазах всех правоверных и благочестивых людей, и в особенности школьных мудрецов, этот человек был худшим из безбожников, опасным еретиком, - и тем более должен он был показаться привлекательным для нашего юноши. Гассенди выступал неумолимым противником всякой схоластики, жестоко обнажая вред её в философии; он возбуждающим образом действовал на умы, проповедуя независимость мысли и выдвигая на смену метафизических построений важное значение опыта и критики. Из классических философов его любимцем был не Аристотель, но Эпикур, и его взгляд на жизнь и назначение человека усвоено было им в высшем и просветленном смысле; нравственная сила, строгость в самому себе и выполнение идеи долга были существенными чертами его практической мудрости. Слова этого человека, авторитет которого еще более привлекал молодежь благодаря ореолу гонений и подкопов, которыми старались сжить со свету Гассенди, должны были произвести сильное впечатление на умы Покалена и его товарищей, дошедших уже до половины пути в своем недовольстве и отрицании, - и следы этого влияния навсегда останутся у нашего писателя: с годами он в особенности выработает в себе то созерцательное настроение, привычку в обобщениям и философским думам, которая побудила его друга Буало дать ему прозвище "созерцателя" (contemplateur). В его пьесах не раз можно заметить, с какою любовью он всегда остановится на малейшем поводе к заявлению той или другой общей идеи, всегда высказанной необыкновенно ясно. В школе Гассенди он во-время мог усвоить возвышенный взгляд на деятельность писателя, сатирика, так выгодно отличавший его потом от многих не менее талантливых сверстников, - и в том же учении о нравственном подвиге, предстоящем всякому мыслящему человеку, мы находим корень всех положительных заявлений, высказываемых различными "добродетельными личностями" у Мольера; мало того, в этом строгом взгляде на жизнь мы находим исходную точку того драматического разлада в личной судьбе писателя, который омрачил его носледние годы. Но вместе с тем влияние Гассенди оказалось и на нескольких прямо комических чертах в пьесах Мольера; одни хотят видеть его, например, в той сцене Mariage, где бедный Сганарель очутился точно меж двух огней, среди спорящих философов, из которых один готов божиться Аристотелем, а другой поклоняется Пиррону; другие паходят его в сцене Дон-Жуана

Наконец обязательный срок пребывания в школе пришел к концу, и перед юношей открылась действительная жизнь. Нужно было выбирать себе определенное поприще, - по решиться на что-нибудь было невыразимо трудно. Отец, разумеется, не прочь был бы передать старшему сыну свою фирму, - но к ремеслу не лежало вовсе сердце юноши, да и домашняя обстановка давно уже опостылела. Возникла было на время мысль (трудно решить, была ли она когда нибудь серьозною) сделать молодого человека адвокатом, и около 1640 года он отправился в Орлеан, где несколько времени изучал право и настолько свыкся с ним и его тонкостями, что мог впоследствии выказывать при случае знание их в своих комедиях (Пурсоньяке, Школе женщин, Мнимом больном). Но до профессионального занятия адвокатурою он не дошел, и как будто снова остановился на перепутья. Так прошло, вероятно, два года, во время которых он незаметно свыкался с мыслью, бродившею у него смутно еще с ранних детских лет, - с мыслью вступить на сцену. В то время в средних слоях парижского населения чрезвычайно было в ходу образовывать небольшие любительския труппы из незанятой молодежи, которая таким образом, высвобождаясь от семейного гнета или сословной добропорядочной морали, коротала свои досуги; это было столичное отражение того необыкновенно оживленного движения, которое в ту пору покрыло всю Францию множеством кочующих актерских трупп. Чем более развитие театрального дела в столице притягивалось искусственно в монопольную зависимость от двора, тем сильнее разгоралось в самом обществе встречное движение, отмеченное большею независимостью и демократизмом. Вращаясь, по выходе из школы, в кругу парижской и провинциальной молодежи, Покелен очень скоро должен был встретить на своем пути какую нибудь из этих дилеттантских трупп, где такие же, как он, дети степенных семейств умели кит весело и беззаботно, порою бесить стариков своею непринужденностью и в то же время служить наиболее заманчивому из всех искусств, - сцене с её иллюзиями и блеском. Незанятому, недовольному собой юноше эта жизнь должна была вдвое приглянуться; окончательно решило его судьбу и романическое увлечение, повидимому первое в его жизни; в той группе актерствующей молодежи, в которой он все теснее сходился, он встретил молодую, хотя уже очень пожившую женщину, с недюжинным умом, энергией и манящей красотой. Покелен был далеко не первым и не последним счастливым поклонником Маделены Бежар, и вскоре для него самого это уже не было тайной, - но такова была притягательная сила этой женщины, что юношеское увлечение превратилось с течением времени в прочную дружескую связь.

С Маделеной, её братьями и несколькими посторонними молодыми людьми Покелен составил, на правах товарищества, небольшую труппу, которая придала себе, во вкусе пышных титулов, употреблявшихся тогда на театре, название "Знаменитого театра" (Illustre théâtre); в действительности в её распоряжении была более чем скромная зала в одном из домов набережной св. Павла; на первое время Покелен повидимому был не только деятельным участником в спектаклях, но и единственным капиталистом труппы; он ручался за исправность платежей и однажды принужден был вынести непродолжительное тюремное заключение в Шатлё. Найденная в новейшее время росписка его в получении от отца шестисот тридцати ливров, быть может, указывает, что ему приходилось добывать необходимые средства, требуя выделения хоть части денег, доставшихся ему после матери. От отца он, вероятно, еще скрывал свои намерения, но пришло время, когда это стало невозможно. Охлаждение между ними усилилось тогда чрезвычайно, убеждения отказаться от безразсудного и позорного дела не подействовали, Жан Батист окончательно разорвал связи с семьей и с тех пор почти никогда не видался с отцом, хотя не переставал помогать ему тайком, через посредников, когда отцовския дела современем очень запутались. Корабли были сожжены, отступать было некуда, и юноша навсегда отдался театру. Повидимому тогда же, уступая моде и кроме того не желая раздражать отца сохранением его фамилии на сцене, он оставил свое прежнее семейное имя и принял театральную фамилию Мольера. Почему именно выбор его остановился на ней, решить трудно: потому ли, что она уже была в ходу в артистическом мире (в середине столетия славился при дворе музыкант Mollier), или потому, что во время своих первых кочеваний он остановился случайно на весьма распространенном тогда в некоторых местностях Франции имени различных урочищ, - до сих пор не объяснено.

Это случайно принятое имя стоит на рубеже двух периодов жизни поэта. До него идет темная, безвестная жизнь мещанского сынка Покелена, впереди же славная будущность первостепенного, общечеловеческого писателя.

С окончательного вступления Мольера в труппу Знаменитого театра (взаимный договор членов труппы подписан был 30 июня 1643 года) целых пятнадцать лет прошло для него в кочеваниях из конца в конец по Франции. Сначала счастье решительно отвратилось от бедной труппы; пыталась она играть в Париже, но, очевидно, её игра была еще настолько плоха, что никого не могла привлечь, и труппу изгнала из Парижа полнейшая холодность публики. Но и в провинции существовать было очень не легко. Положение актера в ту пору было ничем не обезпечено от случайностей и произвола. Духовенство (его глазами смотрела, конечно, и вся благочестивая часть населения) видело в актере опаснейшого служителя разврата и часто лишало подобных еретиков погребения; местные власти с безнаказанным самодурством то позволяли, то внезапно запрещали представления; в деревнях и местечках иногда просто выгоняли комедиантов, точно опасных бродяг, да и наиболее расположенная к ним масса имела очень поверхностное понятие о значении их деятельности. К довершению всех этих неблагоприятных влияний, первые семь лет артистической кочевки мольеровской труппы по Франции совпали с волнениями Фронды, и часто все надежды и планы разбивались о необходимость спастись бегством от междоусобия. Поэтому длинный ряд поездок Мольера по провинции (в настоящее время настолько обстоятельно разследованный, что немецкие мольеристы сбираются издать подробную карту переездов труппы) отличается неправильностью и порывами то в ту, то в другую сторону. Он начинается с северо-западного угла Франции, с Руана, потом надолго переходит на юг и то держится близ испанской границы, то в Провансе, а потом опять поднимается на север. Во все это время Париж не перестает быть притягательным центром для кочующих искателей счастья; они все надеются когда-нибудь получить возможность прочно основаться в нем. По временам Мольер показывается в Париже; в ту пору в театральном французском быту было в обычае съезжаться для заключения условий в столицу. Но эти поездки были напрасны, и немногие парижские друзья не могли ничем пособить Мольеру.

вырабатывает свой собственный репертуар, и финансовые её дела улучшаются, Лион становится для нея важнейшею опорой; оттуда предпринимает она свои поездки, туда же возвращается на почетный отдых. Покровительство, выказанное ей одно время принцем Конти, бывшим школьных товарищем Мольера, значительно помогло ей подняться в общем мнении. Но вскоре не было уже нужды в подобных внешних средствах для усиления репутации мольеровского театра. Труппа уже стала твердо на ноги и признана была лучшею из всех провинциальных трупп. Долгая пора лишений и тревог уступила место значительному благосостоянию, которое сказывалось и в привольном образе жизни членов труппы, и в роскоши декораций и костюмов, поражавшей современников. Маделена выказывала себя замечательной хозяйкой и редким администратором. Поэт д'Ассуси, проведший несколько времени в мольеровском кружке, оставил радужное описание раздолья и пиршеств, которых он был участником.

Но Маделена, не переставая пользоваться почетным положением в труппе (еще в первом договоре ей одной не указано было определенного амплуа, но предоставлено играть те роли, какие она захочет), все более должна была свыкаться с мыслью, что высшее, духовное руководство сценой она должна уступить своему недавнему поклоннику, теперь же верному товарищу, - и не только потому, что в нем с годами выработался замечательный талант комика-исполнителя, но еще более потому, что он наделил труппу редким преимуществом, - самостоятельным репертуаром, на котором отныне в особенности основывалась известность его театра. Еще раз, почти при одинаковых условиях, как будто повторилась история возвышения Шекспира. В последние годы житья в провинции Мольер стоял уже во главе труппы, его имя покрывало ее и разносилось молвою повсюду, - хотя сам он никогда не присвоивал себе деспотического господства и тогда же постарался придать труппе тот характер артельного товарищества, который его театр сохранил и впоследствии, вплоть до наших дней. Изучение внутренних отношений и порядков мольеровской труппы очень интересно именно с этой стороны, представляя нам образец удачного развития общественной организации, умевшей необыкновенно долго сохранить демократический дух равноправности, несмотря на окружавший разлив крайней монархической дисциплины. У Мольера, как директора театра, все мысли заняты отстаиваньем интересов его товарищей и всей мелкой рабочей братии, зависевшей от его театра; таков он в начале деятельности, таким же остается и до конца, - и ускоряет свою смерть, не решаясь отменить спектакля, потому только, что от этого может пострадать заработок массы трудового люда. Доходы делились между членами артели; по установленной норме отчислялась всегда доля в пользу бедных; один из актеров вел постоянную летопись всех дел, занятий и прихода труппы, - и благодаря этому обычаю до нас дошел чрезвычайно ценный первого такого летописца, Лагранжа, главное руководство в мольеровской хронологии.

Первенствующее положение, предоставленное самими обстоятельствами Мольеру, сложилось исключительно в силу нравственного его превосходства, перевеса ума, творчества и таланта. Природный ум, направленный еще в дни знакомства с Гассенди к изучению жизни и её явлений, к серьозным и независимым обобщениям, получил в годы блужданий труппы богатую пищу для наблюдений. Множество людей, характеров, оттенков общественных нравов прошло перед ним; после юношеской страсти в Маделене его легко вспыхивавшее сердце увлекалось другими женщинами, и в самой его труппе находило не раз предметы обожания; изменчивость и кокетство, холодность или внезапное равнодушие оставляли каждый раз глубокий след в душе этого человека; он все сильнее испытывал потребность в прочной и искренной привязанности, которая освещала бы его жизнь и поддерживала бы его на трудном поприще. Постепенно разочаровываясь в людях вообще, он в особенности мучительно ощущал непостоянство и сердечную пустоту женщин, и тогда уже рисовал себе идеальный образ той подруги, которая могла бы навсегда сделать его счастливым. Лаская грациозную маленькую девочку, младшую дочь Маделены, Арманду, он не раз думал про себя, что из этого милого маленького существа могла бы_}

Все эти наблюдения и мысли укореняли в нем склонности серьозного мыслителя, умевшия однако всегда мириться с порывами самого искренняго веселья. У натур подобного рода смех и слезы, раздумье и шалость всегда тесно граничат между собой. Но эти склонности поддерживались также и чтением. Мольер был по образованию и начитанности целой головой выше не только своих товарищей-актеров, но и всех собратий своих по профессии и огромного большинства драматических писателей современности. Свою родную литературу он узнал современем в совершенстве; его пьесы то и дело обличают знакомство и с важными, и с мелкими писателями старого и нового периода; Рабле, Матюрен Ренье ему так же близки, как Корнель или Буаробер. Кроме того, и это чуть ли не еще важнее, он, живя так долго в деревенской Франции, научился ценить народный элемент; за народную песенку он готов отдать целые пьесы, живое народное выражение считает украшением своего слога. Наряду с французской литературой он рано начинает изучать итальянскую, а под конец и испанскую; сначала он следует устанавливавшемуся вокруг него вкусу, потом изучение становится все серьознее и основательнее: по-итальянски он умел даже писать стихами. Старые и новые комедии итальянцев, новеллы Боккачьо, пьесы испанских драматургов, Кальдерона, Тирсо де-Молина, становились с каждым годом знакомее и доступнее ему. Наконец он не забыл и латинского языка, и благодаря этому навсегда сохранил верное понятие о классической литературе, которую изучал или в подлиннике, или в хороших переводах. Его пьесы рано наполняются отголосками Плавта, Теренция, Плутарха. Не сразу, конечно, составилась у него та библиотека, часть которой описана была в инвентаре, составленном после его смерти. Параллельно развитию его житейской опытности выростала и его литературная начитанность; она в особенности должна была двинуться вперед с тех пор, как блестящее положение труппы позволяло ей заменят кочевания продолжительною оседлостью в Лионе.

Но ко всех этим преимуществам присоединилось и превосходство Мольера, как актера. Тогдашний театральный французский мир, и в особенности две главные столичные труппы, - одна, игравшая в Hôtel de Bourgogne, другая, называвшая себя Théâtre du Marais, - не были лишены выдающихся талантов. Тем не менее Мольер и в этом отношении занял первое место; он заблуждался сначала относительно свойства своего таланта и пробовал силы в трагедии, для которой вовсе не был создан (особенно голос его был слишком слаб для модной в то время громогласной трагической декламации), но холодность пубашя рано показала ему его заблуждение, и он всецело посвятил себя комедии. Его приемы в игре были чисто субъективные и неподражаемые. Враги утверждали, будто он научился им у знаменитого тогда итальянского буффона Скарамуша (Тиберио Фиорилли); выпущена была даже гравюра, на которой Скарамуш делает гримасу, а Мольер тут же перенимает ее. Но это была лишь злостная выдумка; Мольер действительно высоко ценил талант итальянского комика, который, по словам всех очевидцев, действительно был редким представителем особой, чисто национальной веселости и юмора, так отличающого и до сих пор итальянский народ. Но свой комизм Мольер не скопировал ни с кого; он подсмотрел его прямо у природы. Ставя для себя, как писателя, выше всего непосредственное, реальное наблюдение фактов, он сохранял в памяти кассу типических лиц, приемов, интонаций; перенося их на сцену, он освещал их своей психологической чуткостью, отмечая скрытые душевные движения и переходы. Конечно, в этой чисто художественной способности в разгадке характеров никто из современных ему актеров-реиесленников не мог сравняться с ним, и это было одною из причин лютой ненависти, постепенно разгоревшейся против него. Да и сама природа наделила его всеми качествами комического актера; необыкновенно гибкий голос, густые брови, способные принимать забавно-разнообразное положение, физиономия, все черты которой были до нельзя выразительны, и мускулы доведенные до крайней подвижности, - все это много содействовало оригинальному отпечатку игры Мольера.

При всех этих богатых данных неудивительно, что слава его в провинции быстро возростала, и под конец и парижские театралы, приглядевшись к местным сценическим знаменитостям, стали особенно интересоваться тем, что им передавала молва о каком-то "garèon nommé Molière", который, как говорили, столько же интересен и как актер, и как писатель. В Париже во главе всего стояли итальянцы, почти целое столетие считавшиеся руководителями вкуса; они принесли с собой с родины и легкий фарс, с слабою тенью сюжета, который развивался в минуту представления импровизациею самих актеров и вращался вокруг нескольких излюбленных, стоячих типов, - и литературную, сплошь написанную и более серьозную комедию. Французские писатели едва осмеливались идти своей дорогой. Господствующий вкус массы тяготел над ними, и даже там, где они пытались самостоятельно изображать французские правы, они незаметно сбивались на общепринятый итальянский лад. Лишь "Лжец" Корнеля (le Menteur) производит еще на позднейшого читателя впечатление самостоятельно задуманной и бойкой пьесы. Таким образом чувствовалась уже необходимость коренного переворота, который вывел бы французскую комедию из состояния младенческой зависимости, научил бы ее пользоваться бытовыми, домашними данными и указал ей широкий путь развития; чувствовалась также и близость подобного переворота, для которого все средства были уже на лицо. Недоставало только сильной и даровитой личности, выразительницы этих еще неясных, стихийных стремлений. В энергических порывах Мольера занять эту важную роль, поднять знамя переворота, нельзя поэтому не видеть вполне нормального завершения развития национального творчества.

Байрон Попу, Лермонтов Пушкину и Байрону, - но эта подражательность скоро проходит, оставив позади себя несколько полезных уроков и указаний, как нужно идти своим путем. Такова и участь Мольера. У итальянцев было чему поучиться, - но отдаваться совсем в их подданство было неразумно. Не сразу однако понял это Мольер и заплатил дань общей мании. В первые же годы житья в провинции он старался составлять репертуар своего театра из набросанных наскоро переделок итальянских пьес на французские нравы. Он смотрел на них как на мимолетная безделки, вызванные потребностью минуты, и потому недолговечные; серьозное направление его последующих лет побудило его пренебречь слишком слабыми первыми опытами и не сохранять их более. Поэтому от одиннадцати приписываемыхь ему ранних пьес, от которых большею частью остались только одни заглавия, до нас дошли вполне лишь две: "La jalousie du Barbouillé" и "Le médecin volant", да и те сделались известны только в начале нынешняго столетия и иной раз возбуждали сомнение в их подлинности. Во велим случае оне являются любопытным образцом той безхитростной и наивно-веселой манеры, которая процветала во Французском комическом театре в первые годы деятельности Мольера. По времени появления более раннею из этих вьес считается "La jalousie du Barbouillй", и в "Летающем Докторе" новейшие биографы (Марфнгольц) находят больше стройности в распределении сцен и более искусства в характеристиках; комизм гораздо осмысленнее и краски не так сгущены, как в первой пьесе. К некоторых сценах уже являются как бы первообразы позднейших комедий или сцен. В "Jalousie" etc. предчувствуется раздай, "Жоржа Дандена", в "Летающем Докторе" отдельные черты "Лекаря поневоле" и "Мнимого больного". Тоже можно сказать и об утраченных пьесах, из которых повидимому в "le Fâgoteux" была впервые обработана взятая из народного рассказа фабула "Лекаря поневоле", а в "Gorgibus dans le sac" выведена сцена прятанья в мешке, впоследствии введенная в "Проделки Скапена".

Если между двумя первыми мольеровскими пьесами можно уже распознать признаки некоторого прогресса в литературных приемах, то в двух комедиях, следующих за ними хронологически, этот прогресс становится все разительнее. "Взбалмошный" (l'Etourdi) на первый взгляд недалеко отошел от ранних фарсов; он представляет собою, как, теперь доказано, близкую переделку итальянской пьесы Барбьери (l'Inavvertito переделки с оригиналом видна более искусная рука, съумевтая часто мастерски воспользоваться наличным материалом, видно вмешательство человека тоньше организованного и глубже чувствующого. В женских характерах грубость сердечных движений заменена тою грациозностью, которою так часто любил потом Мольер наделять женския личности в своих комедиях; введено и в иных частностях немало мелких черточек, которые мотивируют и осмысливают многое в пьесе. Если прибавим к этому, что она была разъиграна с редким ансамблем (1655, в Лионе) и что в особенности самому автору удалось при этом выказать во всей силе дарования замечательного комического актера, то мы поймем, что появление этой комедии должно было произвести особенно сильное впечатление на современников. Обаятельность впечатления, которое уже тогда возбуждала игра Мольера, подтверждают даже враги его: "как только зрители увидали его с алебардой в руках, говорит один из них, как только услышали его смешную болтовню, увидали его наряд, ток и фрезу, всем стало вдруг хорошо, на лицах разгладились морщины, и от партера к сцене, от сцены к партеру точно сотни эхо возгласили его хвалу".

Через год с небольшим успех "Взбалмошного" был затемнен еще более полным торжеством следующей пьесы, "Любовная досада" (le Dépit amoureux), исполненной в первый раз в провинциальном городке Безье (Béziers). Здесь сделан был еще шаг вперед от обыденного фарса к истинно-литературной комедии, и этот новый, все усиливавшийся у Мольера элемент энергически выдвигался на перинй план. С этой минуты можно наблюдать в его творчестве процесс дифференцирования" этих двух элементов, который вскоре приведет к тому, что деятельность его распадется на отдельные группы: сервизные пьесы, проникнутые часто глубокой идеею и тщательно обработанные в художественном отношении, - и легкия, веселые безделки. "Любовная досада" стоит на рубеже этого раздвоения; два характера тут прямо комические, потешные, но, отстранив в, мы видим тонкое изображение чувства любви, тревог, волнений и ревности, которые она с собой приносит; и само это чувство, и затронутые им личности изображены уже с большим знанием этой стороны человеческого сердца. Оно настолько поразительно у начинающого писателя, что, быть может, не совсем лишены основания догадки тех биографов, которые видят в этой пьесе отражение личных испытаний автора, и сближают время появления комедии с конфликтом двух привязанностей его в красавицам- актрисам его труппы. Сцены любовных ссор и огорчений с этой поры сделаются одними из любимейших в его произведениях, и соответствующия явления в "Школе Женщин", "Тартюффе", "Мизантропе", ведут свое начало от юношеской пьесы Мольера. Его личный вклад в нее несравненно существеннее, чем в "Взбалмошном", и не смотря на то, что и Dépit amoureux возник на готовой итальянской основе, именно! на фабуле пьесы Секки "l'Interesse", и украшен был кроме того мелкими заимствованиями из разных французских и даже латинских пьес (Плавта и Теренция), его можно почти считать первою самостоятельною пьесой Мольера.

Так по собственному почину Мольер все решительнее переходил от сплошного подражания чужеземным образцам к попыткам независимого творчества, и взгляды его на открывавшееся перед ним поприще становились все возвышеннее. В этом он нашел необыкновенно кстати большую поддержку в знакомстве с писателем, гораздо более опытным и знаменитым. В последнюю свою поездку в Руан он встретился с стариком Корнелем, удалившимся к себе на родину, чтоб отдохнуть от тревог своей деятельности и жившим воспоминаниями о прежней славе. Они сошлись и много беседовали друг с другом, - и это сближение оставило глубокий след на убеждениях молодого писателя. В словах и литературных теориях опытного драматурга он находил подтверждение многого, до чего сам дошел путем догадок; Корнель мог усилить в нем высокое представление о значении и могуществе литературного слова, так отличавшее впоследствии Мольера от многих его современников и иногда высказываемое им с благородной горячностью и прямотою; своими стройными художественными приемами, перенятыми у испанских драматургов, он мог отучать его от излишней безформенности итальянской комедии; наконец и как мыслящий человек, Корнель мог влиять на своего собеседника тою честностью и широтою социальных и политических убеждений, которая так часто, особенно в молодые годы, пробивалась у него сквозь все стеснения ложноклассической теории и так выгодно выделяет его из числа её поклонников. Перед Мольером была одна из тех богато одаренных натур, которые сохраняют до глубокой старости обаятельное влияние на окружающих; источник творчества уже изсякал у Корнеля и с тех пор он не в силах был уже вернуться к прежнему своему направлению, но он видел насквозь пустоту и манерность новой литературной школы, стремившейся вносить в поэзию жеманную утонченность и фальшивую чопорность салонов, и негодовал на падение здравого смысла и вкуса. Парижская мода эта быстро переходила тогда в провинцию, и общество, еще недавно погруженное в одичалую грубость междоусобий Фронды, переходило в противоположную крайность и не могло сделать шагу без чувствительной ужимки. Таким образом еще под конец своего житья в провинции Мольер уже мог наблюдать быстрое распространение той язвы, которая в его отсутствие успела развиться в Париже, и в беседах с Корнелем могла зародиться первая мысль о злой сатире на нее, с которою он выступит в следующей своей пьесе,

Тем временем парижским друзьям удалось наконец добиться вызова мольеровской труппы в столицу. В конце 1658 года мы видим ее в Париже, где для её представлений отведена была одна из зал старого Лувра. 24-го ноября дан был первый спектакль, в котором умышленно соединены были различные образцы уменья актеров: он начался с трагедии Корнеля, Nicomede в особенности во второй пьесе, но большого восторга все-таки не было, - по крайней мере первый же биограф Мольера, Лагранж, отзывается об этом впечатлении довольно холодно (ils ne déplurent point). короля нашелся уже покровитель труппы, брат его; некоторое расположение выказал к ней даже и всесильный правитель, Мазарен, мало по малу приезжие провинциалы стали сживаться с своей новой обстановкой, обзаводиться своею собственной театральной залой и бороться против завистливых притязаний своих соперников, - актеров старых трупп, особенно театра Hôtel de Bourgogne. Борьба эта не прекратилась во всю дальнейшую жизнь Мольера; они не хотели простить ему его превосходства, подобно тому как почти все наличные представители литературы, затемненные его появлением, даже ее имея иногда никаких личных счетов с ним, не затронутые им ни в одном произведении, затаили с этого же времени к нему лютую ненависть, и оба лагеря врагов, часто соединявшиеся для более дружного нападения; рано начали вредить Мольеру всякими способами, доносами и ябедами, памфлетами и пасквилями. У Мольера не было надежной опоры; ЛюДовик XIV был еще слишком молод, Мазарен вскоре умер, брат короля (Monsieur) почти ни в чем не выразил своего покровительства и никогда не выплатил той субсидии, которую на первых порах щедро обещал.

Многие, очутившись, на месте Мольера, в таком сложном и затруднительном положении, поспешили бы чем нибудь выдающимся снискать любезность и расположение господствующого класса, перетянуть этим весы на свою сторону и добиться почета. Для характеристики независимости взглядов нашего писателя нельзя не отметить, что первое же произведение, которое он написал и поставил в Париже, было направлено против влиятельных сфер, было сатирой на их вкусы и могло только раздражить их против автора. Этою пьесой были именно "Жеманницы". действительности, унося в искусственную атмосферу утонченнейшого благоприличия, живо представилась умному наблюдателю. Он мог бояться, что это уродливое направление пустит глубокие корни; уже за поколение перед этим в Париже можно было встретить нечто похожее на позднейший, чисто патологический тип précieuse; в данную минуту тем же недугом охвачена была масса светских женщин, поэтов, придворных, аббатов; в рядах их можно было встретить далеко неглупых писателей и остроумцев, в роде Вуатюра или Менажа, и блестящих по уму и грации женщин, в роде маркизы Рамбулье. В знаменитом голубом салоне её отеля собиралась вся масса представителей нового вкуса, проводя время в состязании остротами, приятных спорах и декламировании томных стихотворений. Для человека, которому и природный ум, и наблюдения над жизнью внушали совершенно иные требования от образованности, ничто не могло быть антипатичнее этого уродливого извращения вкуса, и он выступил с страстным протестов против него.

Несомненно, что предметом его насмешки был кружок отеля Рамбулье, и оговорка в предисловии пьесы, уверяющая, будто сатира направлена лишь против неловких я забавных провинциальных подражательниц парижским оригиналам, придумана, конечно, лишь для того, чтоб несколько ослабить впечатление слишком ясных намеков. Но эта оговорка не достигла цели: столичные жеманницы и свита их поклонников поспешили узнать себя и возбудить везде недовольные толки; заскрипели перья и скоро возгорелась долго не замолкавшая мстительная война против Мольера н-за этой комедии; ответом на нее послужили две пьесы Сомэза, les Véritables précieuses и le Procès des précieuses и т. д., тоща как за Мольера выступали молодые писатели в роде Шаппюзо и Лафоржа. Но этот спор не в силах был в чем нибудь изменить совершившийся факт; все направление, осмеянное Мольером, было сразу разбито на голову и никогда уже не в силах было подняться. С большим такт маркиза Рамбулье делала вид, что не узнает портрета, и сама ходила на представления пьесы, но блестящая пора её салона с тех пор прекратилась, - и когда, много лет спустя, Мольер снова коснется довольно сходной темы в своих Ученых Женщинах, то черты осмеянного им тогда женского педантизма уже имеют очень мало точек соприкосновения с умершим и погребенным миром "жеманства".

Успех пьесы был колоссальный. По современным показаниям, на двадцать льё кругом Парижа не осталось ни одного сколько нибудь грамотного человека, который не затем бы видеть на сцене эту комедию. В виду такого успеха, шумных толков и пересудов, которые повели даже временной приостановке представлений, Мольеру пришлось кое-что изменить и ослабить в своем произведении, особенно когда оно должно было выйти отдельным паданием. Дошедший до нас подробный рассказ об одном из спектаклей, где оно давалось, обнаруживает существенную разницу с известною нам редакциею пьесы. То был первый пример тех, к несчастью, нередких изменений, который Мольер принужден был впоследствии производить над своими пьесами из-за так называемых цензурных соображений.

из занятого его труппой помещения, лишили сцены и даже под пустым предлогом истребили все декорации и машины. С трудом удалось получить взамен приют в Пале-Рояле, где Мольеровский театр окончательно должен был упрочиться. В заботах и дрязгах подобного рода, мысль о необходимости чем-нибудь привлечь к себе публику и поддержать в ней; интерес, возбужденный Жеманницами, должна была естественно тревожить Мольера, - но вместе с тем столь же естественно, что её исполнение, при подобном настроении, не могло быть особенно удачно. К этой переходной поре действительно относятся два произведения: Сганарель или мнимый рогоносец, и Don Garde de Navarre, которые, сравнительно с Précieuses ridicules, представляют шаг назад. Первая из этих пьес, несмотря на отличающую ее веселость, слишком отзывается влиянием только что покинутого автором стиля итальянской арлекинады, лишь несколько более осмысленной и уравновешенной. Вторая-же прямо переделана из итальянской трагикомедии Чиконьини и настолько же ударяется в многоречивую разработку темы о любви и ревности, не лишенную праздной декламации, насколько вдается по временам в фарс. Дел, поставленная себе автором, не была достигнута; Сганарель еще привлекал публику, а Don Garde потерпел полное поражение, более не возобновлялся и был напечатан лишь после смерти Мольера. Тень не менее он имеет свое значение в истории развития нашего писателя. Он был последнею его попыткою основать пьесу исключительно на патетическом элементе; с этих пор он навсегда отрекся от длинных монологов на тему о любви, от романтических героев в южном вкусе, изящно драпированных плащами. И любовь, и ревность не раз будут изображаться им, но в чисто реальной обстановке, среди житейского водоворота. Чтоб убедиться в этом, стоит перечесть несколько сцен, перенесенных впоследствии Мольером из "Don Garde de Navarre" в те-же явления очутятся в иной обстановке. Там, где объяснения Альцеста с Селименой ярко рисуют нам столкновение двух резво определенных характеров, Дон Гарчия расплывается в безцветных жалобах на злую судьбу и вероломство женщин.

После краткого перерыва, занятого двумя более слабыми произведениями, талант Мольера снова вернулся в той силе и зрелости, которая выказана была им в Жеманницах, - скажем даже более, следующее произведение, Школа Мужей (24 июня 1661), отметило собою очевидный прогресс в его творчестве. Этот факт, особенно поразительный после недавняго ослабления энергии, естественно мог быть объяснен какими нибудь новыми благоприятными влияниями, счастливым поворотом в жизни Мольера, снова наполнившим его мужеством и любовью в делу. Действительно, в эту вору подготовлялась крупная перемена в жизни его, и Школа Мужей открывает собой ряд любопытнейших субъективных

Не мало образцов подъискано теперь для этой пьесы. Во главе их стоит наиболее близкий в ней, - комедия Теренция "Adelphi", затем пьеса Лопе-де-Веги "La discrete enamorada", французская пьеса Лариве и т. д.; историю сюжета пьесы можно бы начать еще раньше и найти первые попытки обработать его для театра в летописях старой греческой комедии. Сопоставление противоположностей в характере двух братьев, столкновение двух нравственных воззрений, контраст молодых стремлений и старческого консерватизма представляли очевидно слишком благодарный материал для драматургов всех времен. Мольер вступил, стало быть, в этом случае в длинный ряд переделывателей одной и той-же темы, и самостоятельность, которую он выказал при этом, обнаружила, до какой зрелости дошел уже его талант. Он один съумел глубже вникнуть в смысл взаимных отношений действующих лиц, завещанных ему традицией, и там, где Теренций съумел найти лишь несколько смешных картин, он вывел на первый план ряд основных вопросов общественности. Старой семейной морали он противоставил гуманную терпимость, строгому надзору и вечной подозрительности по отношению в женщинам он предпочел полное доверие к их прямоте и честности и явился заступником за свободу женской личности; не говорим уже о мелких сатирических чертах, разсеянных в пьесе, заключающей в себе одни из наиболее ранних заявлений поэта в пользу демократической простоты. Глашатаем своих положительных теорий он сделал особое лицо, наделив его благородной горячностью, которая действует симпатично даже на позднейших читателей, отвыкших уже от старинного резонерства. Арист - родоначальник всех честных людей в Мольеровских комедиях и высказывает уже тот непримиримый дух, который современем так ярко разгорится у лучшого из его потомков, Альцеста. Это - дух, все более оживлявший самого автора, и его "добродетельные люди" потому-то и не производят впечатления бледных теней или благонамеренных автоматов, что в их речах чувствуется искренность и одушевление живого человека. Нравственные воззрения, высказанные Аристом, должны были казаться необыкновенною новостью в области французской комедии, еще не привыкшей останавливаться на смысле изображаемых явлений и предпочитавшей лучше смеяться, чем обобщать и негодовать.

Но в тех-же речах чувствуется примесь нового элемента, который возвышает в особенности автобиографическое значение пьесы. Слишком проглядывает связь между вымыслом и действительностью; когда вопрос о браке подвергается разностороннему обсуждению, когда притязания старика Сганареля приковать к себе молодую девушку силой предаются позору, и наиболее симпатий придано тому порядочному человеку, который не боится довериться прямоте и откровенности своей жены, - невольно отгадываешь в этом анализе брачного вопроса отголоски раздумья и тревоги самого поэта накануне столь же решительного шага. И мы вряд ли ошибемся, предположив тут живую внутреннюю связь, хотя бы и не нашлось в подтверждение достаточных фактических доказательств. В эту пору Арманда Бежар быстро превращалась из миловидной девочки в грациозную я (судя но многим отзывам) необыкновенно пленительную девушку. В настоящее время найдено и издано (Арсеном Гуссе и другими) не мало её портретов, из разных возрастов, и, всматриваясь в них, легко доверить, что она должна была производить неотразимое впечатление; хотя красавицей ее нельзя было назвать, но грациозность и изящная кокетливость заставляли забывать и недостаточную правильность черт, и неглубокий ум, и легкомыслие. Даже в зрелых летах она продолжала нравиться, - легко представить себе, какою она была в переходную нору от детства к юности, когда порывы кокетства были еще смягчены наивной девической простотой. Мольер поддался этому впечатлению и, глядя на разцветавшее перед ним существо, вероятно, не раз мечтал о счастии соединить когда-нибудь её судьбу с своею. Он уже утомился сердечными разочарованиями, и семейный очаг манил его в себе. Но разность лет (40 и 19 между ним, уже пожившим и усталым, и Армандой, только вступавшей в жизнь, должна была часто мучить его, - в Школе Мужей, где он попытался разобраться в этом тревожном вопросе, он выработал себе словами Ариста примирительный исход в гуманной форме брака, основанного на доверии. После одного из представлений этой пьесы он из театра направился в церковь, сопровождаемый своими товарищами, и 20 февраля 1662 г. была отпразднована его свадьба.

Искреннее увлечение заставило его сделать роковую ошибку. Трудно было бы найти более несоответствия между двумя натурами, осужденными жить вместе. Арманда совершенно не была подготовлена к роли тихой подруги, которую ей предназначал Мольер. Она слишком долго ждала возможности высвободиться из-под власти матери, которая еще хотела нравиться и потому расположена была оттеснять дочь, держать ее взаперти; ей хотелось замужества, как средства жить открыто, блистать в свете, быть окруженной поклонниками. Возле матери, в актерских, а потом и в придворных кругах она нагляделась примеров весьма сомнительной морали, где постоянство и верность поднимались на смех, и где светския женщины соперничали в искусстве интриги. Ожидания тихого семейного счастья, высказанные ей мужем, должны были показаться ей чем то странным, невыразимо скучным. Да и он сам не всегда оставался тем веселым собеседником, каким она прежде помнила его; часто он поддавался грусти, задумчивости, был безмолвен, уныл, ждал от нея утешения, - черта, часто идущая рядом с сильной напряженностью веселья, - и дом все более должен был казаться ей тюрьмой. Она захотела жить иначе, и он, верный своим взглядам, не помешал ей, продолжал верить в нее; но она не съумела остановиться, водоворот охватил и закружил ее, И разлад между супругами год от году увеличивался и никогда более не изгладился. История этого несчастного брака - самая печальная страница в жизни Мольера; его последствия тяжело налегли на все его начинания, горе подорвало его здоровье, свело его в могилу, и отныне будет сквозить во всех его произведениях, преследовать его и раздражать, неразлучное с ним, точно старое наше Горе-Злосчастье.

В следующей-же большой пьесе, мы уже найден отражение начинающагося разлада. Он еще не принял острого характера, ограничился немногими разочароаниями; в промежутке он еще мог написать веселую безделку "Les Fâcheux" для исторически-знаменитого празднества, которым разбогатевший министр финансов Фукэ сбирался поразить короля в своем замке "Vaux". В две недели пьеска эта была написана и поставлена на сцену, очень понравилась королю злою насмешкой над пустоголовыми придворными кавалерами, выведенными тут в качестве настоящих буффонов, и впервые сблизила поэта с королем, который назначил пенсию его труппе. Сам Мольер не придавал особого значения этой комедии, которая к тому-же впервые была перемешана с танцами и пением, как это давно делали итальянцы. Это была просто случайная писательская забава, и в то время как Мольер дописывал эти веселые сцены, у него зрел план покой серьозной работы, Школы Женщин, которая и была исполнена впервые 26 декабря 1662 года.

Школа Женщин имеет тесную, внутреннюю связь с Школой Мужей, представляя еще более полное развитие той хе самой темы; любовь и ревность, трагический характер неравных браков, торжество молодости над всеми запретами и тираниею старого поколения, крайности мужского эгоизма, который может сделать отталкивающим даже умного и бывалого человека, когда ему захочется вопреки всему обезпечить себе постоянное наслаждение, - таковы опять главные черты пьесы, и герой её, Арнольф, умышленно наделенный свойствами настоящого "комического старика", достойно одурачен. Всякий найдет странным это скорое возвращение поэта к обработанному уже раз сюжету и, видя, как слабо на этот раз влияние посторонних источников (новеллы Страпаролы, Précaution inutile Скаррона), естественно предположит какую нибудь особую внутреннюю потребность, руководившую Мольером. Но недальновидные наблюдатели (в их числе мы с удивлением находим талантливого французского актера Коклэна) затрудняются найти блюет этой комедии с фактами жизни её автора; Арнольф, говорят они, не может быть портретом Мольера. Он отталкивает своим брюжжаньем, чувственной алчностью и злобой, Мольер-же был всегда Сторонником человечности; к тому же в пору создания Школы Женщин семейного разлада между ним и женою еще не было... Как будто дли того, чтоб облегчить душу, высказав волнующия его мысли в произведении, огражденном от подозрений своим характером вымысла, автору нужно непременно буквальное соответствие малейшей черты его характера с действующим лицом, и кроме того как будто именно желание скрыть сходство не должно внушить мысль усилить, сгустить краски) Пусть Арнольф будет ворчуном, пусть возводит в идеал систему шпионства и составляет житейския правила для замужней женщины, от которых первый отшатнулся бы Мольер, - за то это открывает возможность ввести под этой оболочкой живую душевную исповедь поэта, внезапно понявшого, что он совершил тяжкую ошибку и должен ждать всех её последствий. Арнольф одурачен действительно, но он сам шел на это, и такую развязку пьесы нельзя не назвать самобичеванием. Разлад еще не наступил, но тем печальнее его предзнаменованиями удивление Арнольфа, пораженного переменой в невинной девочке, и досадное сознание, что он все-таки ее любит, и не может высвободиться из этого колдовства, - все это черты, выстраданные, подлинные, но неясные лишь для тех, кто не хочет их видеть.

Превосходно разыгранная (сам Мольер играл Арнольфа), поражавшая непринужденностью слога, насмешек, комических положений, явно выбившаяся на свободу из под гнета старой драматической теории, пьеса эта произвела необыкновенно сильное впечатление, всегда оставалась любимым украшением репертуара и при жизни Мольера выдержала четыре издания; мало того, она отметила собою оживленную полосу, в современной литературной полемике, и получила значение блестящей победы новых художественных начал над рутиной. Весь запас злобы и досады, возбужденной успехами Мольера в прежних властителях литературы и театра, и недружелюбие, которое с каждой новой комедией чувствовали к нему придворные, выразилось в ожесточенных нападках на Школу Женщин. В ней нашли неслыханное поругание веры и церковных уставов (десять правил Арнольфа будто би били пародиею на десять заповедей и т. д), оскорбление чувства целомудрия, нарушение всяких литературных правят. О неприличии пьесы толковали в салонах; борзописцы принялись за пародии и обличения; одни вопияли против кощунства, другие делали Мольера политически-опасным человеком, третьи - невеждой и безграмотным писакой. Оставаться безмолвным в виду этих ожесточенных нападков было выше сил, и Мольер отвечал на них в своеобразной пьеске, по непринужденности равной лишь Аристофановым приемам, - в Критике на Школу Женщин; когда же натиск и после того не ослабел и целых пять комедий извергли на Мольера всякого рода хулы, он послал за нею в след еще более крохотную безделку, Версальский Экспромт. В обоих этих полемических произведениях он впервые раскрывает свою писательскую profession de foi. Туг его действительно можно бы назвать романтиком; презрение к стеснительной теории поэзии в нем столь же сильно, как и негодование на ханжество, притворную добродетель я религиозность его противников. Если и до тех вор ему уже приходилось вести поход против старых взглядов на семью, брак, женщину, воспитание, он прибавить теперь многое к этому ряду застарелых язв общественных, - а как комический писатель, поднимет знамя возстания против узкости рутины, за широкую свободу творчества и близость к действительности. Вместе с предисловиями и объяснительными письмами к Тартюффу и Мизантропу заявления, сделанные Мольером во время спора из-за Школы Женщин, дают возможность составить полное представление о независимых литературных убеждениях нашего поэта. Смелость его доставила ему скоро приверженцев; Буало и Лафонтен раньше других подошли к нему.

был на его стороне, и многия из этих усилий оставались безуспешными. Между поэтом, в такой степени любившим независимость, и надменным автократом устанавливалась близость, составляющая один из любопытнейших примеров человеческих отношений. Она не удивит нас, если мы посмотрим! на нее, как на брак по разсудку. Людовик XIV никогда не понимал вполне великого значения Мольера и, говорит, был удивлен, услыхав однажды от Буало, что Мольер первый писатель века; но он видел в нем прежде всего талантливую натуру, изобретательную и веселую; ему можно было поручить устройство празднества, сочинение небольшой пьесы, постановку спектакля, и в самое короткое время все поспевало точно чудом; среди подобострастия двора королю нравилась типическая личность поэта и, видя, как двор и столичное общество идут против него, он мог принять его именно поэтому под свою защиту; наконец, стремясь в непомерному увеличению своей власти и враждебно смотря на остаток прерогатив дворянства, он мог находить особое удовольствие в том, что Мольер, из совершенно иных видов, избирал это сословие все решительнее предметом своей сатиры. Сам-же поэт, видя себя с каждой новой пьесой окруженным врагами, мог свыкнуться с мыслью, что поддержка короля может иметь для него важное значение, облегчая ему обличительное поприще; он не поступался своими убеждениями и если иногда благодарственные заявления его звучат несколько торжественно, то в этом случае он просто следует принятому придворному жаргону. В отплату за поддержку он действительно готов был при случае помочь, чем мог, суетился, ставя экспромптом спектакль, импровизируя легкую пьеску или представление с балетом и ариями. Так возникли многия его вещицы, в роде l'Amour médecin, Psyché, Melicerte, les Amans magnifiques и т. д., на которые он сам никогда не смотрел серьозно.

С каждым годом положение Мольера и как писателя, и как человека становилось тяжеле. Вражда к нему не ослабевала, но разгоралась; испытав все обыкновенные, житейские способы мщения, она с особым старанием культивировала всегда опасную систему религиозных изветов; из-за нескольких неосторожных слов в Школе Женщин, и опираясь на слухи о свободных воззрениях Мольера на предметы веры, его выставляли безбожником и вольнодумцем. И те светские люди, которым подобные вопросы били совершенно чужды, вторили нетерпимости явных клерикалов. Среди придворной распущенности скоплялись первые признаки того искусного притворства, которое впоследствии отлично умело мирить тайный разврат с подвижнической внешностью. Для людей этого рода должны были казаться вдвое опаснее все защитники развития и нравственности, будут-ли они глубоко верующими, подобно Паскалю, скептиками в роде Ларошфуко или заступниками за здравый смысл и честность, как Мольер. Кучка этих новых людей одиноко стояла в виду надвигавшейся реакции, предводимой иезуитами. Опасность была уже близка, хотя полное торжество ханжества еще не наступило, - но именно поэтому следует зачесть в особую заслугу Мольеру, что он один из первых заметил признаки опасности, забил тревогу и смело бросился на врага. Как кажется, он задумал своего "Тартюффа" не без ведома короля, - и это легко допустить: Людовик еще был слишком молод, слишком хотел жить, едва вышел из опеки матери и Мазарена, и тяготился нравоучениями своих клерикальных советников. Возможно, что он сообщал Мольеру иные анекдоты из интимной жизни епископов, которые могли найти место в его будущей комедии, - и что он, зная её содержание лишь в общих очертаниях, мог даже с некоторым злорадством ожидать примерного урока ханжам. Но, конечно, он не в состоянии был вполне представить себе, во что превратятся известная ему фабула в руках Мольера, и разсчитывал, что пышные версальския празднества (les plaisirs de l'ile enchantée) 1664 года будут особенно удачны, благодаря неожиданному для всех траги-комическому эпизоду.

С необыкновенною предусмотрительностью готовился Моль* ер в своему решительному шагу. Кроме "Тартюффа", как будто для отвлечения внимания, написал он в подражание пьесе испанца Морето чувствительную пьеску "La princesse d'Elide", и только под её прикрытием выпустил затем первые три акта главной пьесы; кроме того, в виде громоотвода, набросал несколько приветственных стихов в честь королевы-матери, чье святошество могло навлечь серьозные опасности на его комедию; наконец, для первого представления он избрал не Париж, где группировались главные руководители враждебной ему клики, предводимой архиепископом Перефиксом, но версальский двор. Очевидно, ему особенно дорого было провести свою пьесу между всеми подводными камнями, и создание её более чем когда либо было подчинено строго обдуманному во всех мелочах плану. Выпущенная потом, во время гонений на пьесу, безыменная брошюра "Lettre sur la comédie de l'Imposteur", в значительной степени принадлежащая перу самого Мольера, подтверждает это вполне и по поводу настоящей пьесы красноречиво рисует идеал общественного служения литературы.

ханжеством (наприм., аббата Рокетта), воспользовался слышанными им анекдотами о проделках и плутнях различных крупных и мелких Тартюффов (такой анекдот лежит, наприм., в основе введенного в комедию эпизода о шкатулке с компрометтирующими бумагами), ввел также несколько штрихов, заимствованных из литературных источников (конец третьяго акта построен на мотиве из одной повести Скаррона; есть заимствования у Рабле и Ренье; в самое последнее время указано довольно близкое сходство с итальянской импровизованной комедией Фламиния Скалы, 1611 г ). Но все эти различные черты превратились у него в цельный, психологически-верный тип, совмещающий в себе все отличительные свойства ханжи. Это не портрет какой-нибудь отдельной личности, а между тех он может быть приложен ко многим; он изображает ипокрита, каким его создали общественные условия во Франция 17-го века, а в то же время этот характер остается верным всегда, обладая чертами общечеловеческими. Перед нами не только тайный иезуит, искусно внедряющийся в семьи, алчный на добычу и имеющий типическия особенности монашеского сластолюбия, - в нем заклеймены основные черти, свойственные всем оттенкам притворства, какую бы форму оно ни принимало. Оттого-то имя Тартюффа стало навсегда нарицательным и применялось и в литературных произведениях, касавшихся той же темы, и в обиходном разговорном языке, ко множеству разновидностей притворства в области политики, нравственности, народничанья и т. д. За то, если у "Тартюффа" немало предшественников (начиная с средних веков) в изображении ипокрита, то в свою очередь он является родоначальником целой галереи однородных характеров. Указав таким образом на общественную опасность от распространения ханжества, Мольер постарался выяснить, какими значительными силами располагает оно в государстве. В его комедии намечено уже несколько лиц, которые всегда будут поддерживать всех Тартюффов: это суеверная мать Оргона, слепо верующая в "святого человека", сам Орган, на время совершенно подпадающий его влиянию, две светских женщины, портреты которых набрасывает Клеант, пристав Лояль, являющийся с оффициальной поддержкой плутней Тартюффа, - наконец, что еще важнее, мы узнаем, что у этого проныры масса тайных сообщников во всех слоях общества, что они составляют как бы сеть, совершенно опутавшую его и обнаруживающую свою силу при каждом поводе. Тартюфф оттого так смел и безнаказан, что у него есть рука и в суде, и в полиции, и при дворе, и у архиепископа. Он искусно пользуется услугами этой организации, и, из только это ему нужно, выдвигает вперед донос о политической неблагонадежности Оргона, зная, что на другой день после междоусобий это - самый верный способ отделаться от врага. Его донос имеет быстрый успех и доходит до самого короля; беззаконие готово совершиться, и только неожиданное вмешательство короля спасает Оргона. Эта развязка пьесы часто порицалась, и, конечно, с художественной стороны, не без основания, - но помимо того, что она несомненно прибавлена была из цензурных соображений, нельзя не видеть и в ней злой сатиры на такой порядок вещей, где полнейшее беззаконие требует немыслимого вмешательства высшей власти в каждый одиночный факт насилия или несправедливости. Кроме* же этого невольного промаха, "Тартюфф" в художественном отношении может считаться первенствующим в ряду всех мольеровских пьес: экспозиция, т.е. вступительное разъяснение сюжета, считается в нем образцовою, затягивая зрителя с первых же сцен в самый водоворот интриги; замедленное появление героя, показывающагося на сцене лишь в третьем акте, усиливает в нас ожидание, тем более, что из чужих речей мы узнаем уже массу подробностей о характере и положении Тартюффа в доме; единство действия, центром которого постоянно остается Тартюфф, выдержано вполне, и мастерская характеристика главного действующого лица окаймлена живыми личностями Оргона, Пернеллы, Эльмиры и даже Клеанта, устами которого энергичнее, чем когда-либо, заговорил оскорбленный здравый смысл и прямодушие.

Такая небывало-отважная сатира не могла подойти под веселый склад версальского празднества; тем не менее в Версале первое впечатление было повидимому довольно благоприятное. Но как только молва о новой пьесе достигла Парижа, весь враждебный лагерь встрепенулся. Подействовали на архиепископа, возбудили гнев суеверной королевы-матери, чей характер довольно близко напоминал Пернеллу, наконец осыпали короля жалобами и изветами, требуя запрещения пьесы, будто-бы осмеивающей все священное в человеческой жизни. Король не устоял против этого общого натиска, и, как кажется, против воли согласился на запрещение публичного исполнения пьесы, причем однако не захотел предать осуждению намерение автора, но сослался лишь на то, что не все будут в состоянии понять, что комедия имеет в виду лишь ложную набожность. Но Мольер, глубоко возмущенный кабалой, дал себе обещание во что бы то ни стало отстоять свое право, еслиб даже пришлось "жертвовать некоторыми частностями пьесы. Он принялся за её переделку, или за вторую её редакцию, которая, как я первая, до нас не дошла. Он принудил себя исключить несколько мест, которые в особенности могли считаться пародиею на слова молитв или указаниями на церковные обряды; он снял с Тартюффа (или, как он тогда назывался, Панюльфа) полу-монашеское платье, слишком ясно обличавшее происхождение героя, и одел его светским человеком, с претензиями на изящество, с шпагой, кружевными манжетками и т. д., дав понять, что он - тайный агент иезуитства, не брезгающий даже мирскими привычками, лишь бы вернее достигнуть цели. Но вместе с тем Мольер докончил пьесу, и хотя в двух последних актах её и повторил некоторые из положений, уже выведенных раньше и теперь усиленных, за то сделал Тартюффа ябедником и доносчиком и поднял в зрителе еще более желчи против него. Тогда-же, вероятно, придумал он и известную нам развязку. Пьеса, задуманная первоначально, быть может, в более веселом духе и намеревавшаяся потешиться над судьбою влюбленного ханжи, принимала все более сумрачный характер. Её нападки на врагов свободной мысли и на служителей суеверия и тьмы часто сближались с такою-же энергической борьбой, которую вел в чисто религиозной области Паскаль, - и недаром, потому что во многих обличениях безстыдных "сделок с небом", которые выставляет Мольер, чувствуется влияние чтения знаменитых "Писем к провинциалу". Но самая эта близость комедии с вдохновенным религиозно-полемическим произведением не показывает-ли, какой громадный прогресс сделала в серьозности и социальном значении французская и вообще ново-европейская комедия, благодаря Мольеру!

времени избавления. Напротив того, один фанатический парнасский священник в брошюрке, посвященной королю, потребовал для Мольера смерти на костре... Пришлось на время отложить мысль о постановке "Тартюффа", и это терзание из-за любимой пьесы стало для Мольера вечно ноющей раной. Оно совпало и с семейным разладом, все более разгоравшимся у него. Арманда входила во вкус светской жизни; со времени последних версальских празднеств, где она явилась действительно обворожительной, в легчайшем, почти незаметном костюме, она была на виду у всего двора и окружена толпой обожателей. Мольеру приходилось иногда уезжать из дому от окружавшого его сумбура; в задумчивости бродил он тогда по любимому им Отайльскому лесу, где потом выстроил себе дачу; в Париже он вскоре отделил себе нижний этаж, предоставив шумной компании своей жены предаваться пустым удовольствиям в верхнем этаже квартиры. Его попытки сойтись с Армандой были тщетны; по временам возстановлялся мир, а потом все снова шло в разлад. К стыду своему, Мольер сознавал, что не перестает любить Арманду, и при первом поводе забывал все и начинал слова идеализировать, ее. К минуты ревности он не мог не негодовать на то что ему предпочитают светских вертопрахов, безмерно ниже его по уму и чувству. Когда же, во время тревоги из-за "Тартюффа", он увидал в противном лагере и этих господчиков, которые входили во вкус утонченного притворства и распинались за религию, хотя в душе ставили ее ни во что. Он не мог долее удержаться и дал волю своей мести в Дон-Жуане написанном сгоряча, в возбужденном состоянии, и тесно связанном по мысли с многострадальным "Тартюффом".

Уже не в первый раз приходилось Мольеру выводить тип дворянина, придворного, в качестве комической личности; в Версальском Экспромте он прямо заявил, что маркизу "Les Fâcheux". Но остановиться на таком поверхностном приеме было невозможно для Мольера, - слишком хорошо пришлось ему узнать всю нравственную испорченность и вредное общественное влияние этого класса людей, - и подобно тому, как отдельные нападки на ханжество, разсеянные в его рант комедиях, сливаются в отталкивающий образ Тартюффа и приобретают глубокое социальное значение, так и Дон-Жуан является центральным типом для обширной группы предшествующих и последующих комедий Мольера, и которых сосредоточена борьба его против могущества аристократии. Эта борьба, равносильная по энергии наиболее закону поражению, которое Мольер нанес клерикализму, составляет главнейшую социальную заслугу всего его творчества. Ничто не в состоянии остановить его натиска; то разбивает он врага в частностях, то наносит ему ошеломляющий удар. Его симпатии или на стороне народа, или же оне с тою здоровою частью буржуазии, которой вскоре суждено было образовать "среднее сословие". Он старается разрушить в его глазах всякое обаяние знати. "Мещанин в дворянстве" жестоко осмеивает поэтому нелепую попытку тянуться во что бы то ни стало за барством, которое прижжет с собой лишь пошлость и позор; представители этого сословия являются в комедии чуть-ли не наиболее безстыдными из всех грабителей, обирающих доверчивого Журденя. В "Жорже Дандене" опять вариация на ту-же тему, усложненная новым мотивом, - неравным браком "мещанина" с дворянкой; опять на стороне аристократии самая плачевная роль, и несчастному Жоржу Дандену приводится биться в сетях интриги и обмана, устроенных на слишком искусный для него светский манер. В "Амфитрионе" Мольер перенесет свою картину в самый очаг орндворной жизни и в ярком свете выставит атмосферу раболепия и ничтожества, которое скрывается от взоров низших существ под личиной гордости и родовой чести. Но все эти отдельные черты слились в собирательном образе Дон-Жуана, который поэтому является самым тяжким ударом, понесенным французскою аристократиею в семнадцатом веке, - и если в следующее столетие будут указывать на "Свадьбу Фигаро", как на один из могущественных толчков к борьбе с старым порядком, то справедливость требовала бы признать, что феодальный ореол старого барства был уже почти в конец уничтожен мольеровским "Дон-Жуаном".

Уменье понять общественное значение личности, завещанной поэту готовою традициею, ставит его переработку легенды о Дон-Жуане безмерно выше всех других. Две старейшия пьесы о Каменном Госте, драма испанца Тирсо де-Молины и итальянская комедия Джилиберти, не умеют подняться выше наглядной сущности сюжета; они назидательны и (у Тирсо) даже религиозны; герой так и остается одиночным примером испорченности душевной, заурядным и безстыдным вертопрахом, и его связи с окружающим порядком вещей вовсе не видно; Тирсо пробуждает у Жуана в последнюю минуту даже раскаяние, желание исповедоваться священнику, и оба автора оставляют слуге героя, - личности, сделавшейся потом неотъемлемой спутницей его, подобно верному Санчо около Дон-Кихота, - роль простого буффона. Два французских предшественника Мольера, Де-Вилье и Доримон, были слишком несамостоятельны, чтоб внести новое понимание сюжета. Де-Вилье списывает Джилиберти, а Доримон, хотя и усилив патетическую сторону пьесы, приделывает к ней, после гибели Дон-Жуана, благополучное окончание, доставляющее торжество добродетели. Тема эта, которая могла быть известна Мольеру из пьесы Тирсо де-Молины и из драмы Де-Вилье, которая одно время (с 1660 года) была ходячею провинциальной пьесой, должна была показаться ему особенно благодарной во время тревог, которые он терпел от коалиции духовенства и знати из-за "Тартюффа". Уже у Тирсо Жуану приданы некоторые черты, заставляющия счесть его атеистом; он смеется над Небом, исповедью, священником. Другие писатели пренебрегли этой чертой. Мольер превосходно воспользовался ею, - но не в целях вульгарного обличения и назидания. Ему нужно было сделать Дон-Жуана не только атеистом, но и притворщиком, аристократическим Тартюффом; ему недостаточно было легких очертаний характера сластолюбивого ветренника, но он хотел настоять на том, что подобные личности создаются и выдвигаются именно дворянской средой, что её привиллегии, безнаказанность и роскошничанье, вскормленные трудом народных масс, доставляют человеку, в роде Дон-Жуана, возможность беззаботно скользить по жизни, позоря для своего развлечения честь, любовь, доброе имя и заветные убеждения других. Для такого оттенка характеристики героя богатый материал давала Мольеру окружавшая его жизнь; очень вероятно, что для некоторых черт Жуана, как волокиты, он имел в валу двух светских щеголей, в которых его ревность угадывала счастливых поклонников его жены; точно также притворство религиозное, которым он наделил героя, он мог изучить на живом примере своего школьного товарища, принца Конти, превратившагося после распущенной, почти цинической молодости, в святошу, заклятого врага всех удовольствий и особенно театра. Но если некоторые слабые заимствования из литературных источников не могут затемнить в этой пьесе громадного преимущества самостоятельности и глубины взгляда, то и это отношение комедии к определенным личностям не придает ей вовсе характера мести. Она дышет негодованием против левы, грозящей всему обществу, против безправия, которое отдает его в рабскую зависимость знатным Дон-Жуанам. Как в отношении клерикализма, так и здесь, он выказал еще раз замечательную прозорливость; зло, им прямо обличенное, все усиливалось, - и в конце столетия не должен ли был сам Людовик XIV сделаться коронованным мольеровским Дон-Жуаном, с христианской скромностью, даже изуверством на устах и сластолюбием на уме?

В этом новом повороте, приданном старой легенде, и включается объяснение того с виду странного факта, что пьеса Мольера вызвала снова сильнейшую оппозицию, тогда как другия переработки данной темы могли безпрепятственно держаться на сцене. То были невинные фарсы (как, напр., любимая тогда итальянская арлекинада), или слишком поучительные назидания, - здесь-же комедия спускалась до глубины народной жизни, поднимала вопросы о положении народа, о неравенстве сословий, клеймила безнравственность и безчестность лиц сильных и родовитых. Снова поднялась на ноги вся клика, уже успевшая погубить "Тартюффа"; придраться было к чему; опять мнимое кощунство, опять резкости героя, приписанные самому автору, оскорбление, нанесенное будто бы (в сцене с нищим) церкви и христианской нравственности, которой предпочтена какая-то атеистическая é). Все эти (и много других) нападки собраны были в полемической брошюре "Observations sur la comédie du Festin de Pierre", грубо и злобно написанной каким-то адвокатом Рошмоном, - и Мольеру снова пришлось с чьею-то анонимной помощью отвечать встречной брошюрой. Тем не менее подкоп удался - хоть и не так скоро; после пятнадцати представлений пьеса была снята со сцены, хотя в ней были сделаны значительные изменения и исключена вся сцена с нищим. Комедия оставалась и после этого зловредною; в ней отыскивали новые поругания веры, - на этот раз в словах Сганареля, который, пытаясь набросать свое толкование религии, опять же не мог удовлетворить святош, находивших тут явно еретическия мысли, культ особого божества, не имеющого ничего общого с христианским Богом. Долго пришлось и этой пьесе находиться под запретом; печатные её экземпляры были истреблены, не смотря на то, что в них сцена с нищим была заклеена; в довершение всего Томасу Корнелю поручено было (по смерти Мольера) "исправить" ее, и она довольно долго исполнялась в этом обезображенном виде...

Настойчивость, с которою коалиция врагов Мольера, состоявшая из влиятельных людей в высшем свете, в магистратуре и духовной иерархии, выхватывала у центральной власти одну за другою карательные меры против поэта, представляет одну из любопытнейших страниц в истории царствования Людовика XIV. В этом случае деспот, перед которым, казалось, все сгибалось, принужден был делать уступки группе людей, не имевших даже в глазах его никакой законной организации и права возвышать, свой голос. Единственного объяснения этой уступчивости нужно искать в том, что противники Мольера искусно выбирали главное свое полемическое оружие и переводили вопрос на церковную почву, где король не смел еще выказывать себя самоуправным повелителем; к тому же и строгая мать его, находившаяся под сильным влиянием епископов, еще бала жива, и многое приходилось делать, чтоб не раздражить ее. Так Людовик, желая показать, что вовсе не разделяет взглядов кабалы, демонстративно принял, в самый разгар борьбы из-за "Дон-Жуана", мольеровскую труппу в свою службу и назначил ей большую субсидию; он пошел даже дальше и на словах "Тартюффа" в измененном виде, - но, когда в Париже дело дошло до первого спектакля, он не в силах был помешать вторичному запрещению пьесы, хотя милостиво принял новое прошение (placet) Мольера, где красноречиво и с убеждением автор отстаивал право свободы анализа и обличения. Когда назначено было первое представление, король был с войсками на севере Франции, и первый президент парламента, Ламуаньон, человек честный, но недалекий и возстановленный клерикальными друзьями против пьесы, запретил ее своею властью, ссылаясь на то, что не имеет письменного приказа от короля. Снова битва была проиграна, - и когда, в отчаянии, Мольер отправил двух своих товарищей-актеров в лагерь в королю, они могли добиться от него лишь уклончивого обещания, что он по возвращении снова поручит кому-нибудь пересмотреть пьесу, и тогда, может быть, разрешит ее для сцены.

Все эти терзания, продолжавшияся безпрерывно уже несколько лет, в связи с семейными невзгодами, глубоко потрясли организм Мольера. Болезни часто стали посещать его; тогда уже показался у него тот изнурительный кашель, который должен был свести его в могилу; нервы его разстроились и, пораженный раз страшной галлюцинацией, он упал у ворот своего дома, куда преграждал ему вход громадный приврав. Тяжкая болезнь, вынесенная Мольером в 1667 году, оставила глубокие следы на его характере и настроении. Чаще прежнего стал он уединяться от людей, предаваться меланхолическим мыслям; жизнь и люди, окружавшие его, становились все постылее; слишком много разочарований скопилось в его душе. В таком настроении легко впасть в крайнюю, непримиримую и неразборчивую злобу на все человечество, легко сделаться угрюмым нелюдимом и человеконенавистником в роде классического Тимона афинского, этого истинного родоначальника всего поколения мизантропов. Но натура Мольера была иная: при всем негодовании на существующий порядок вещей и общественную деморализацию, он никогда не утрачивал идеальной веры в возможность обновления, разумного поворота, он продолжал верить, что еще есть и всегда будут честные и прямодушные люди, для которых стоит трудиться. Вокруг него их было еще слишком мало, и кружок, в которому можно было-бы приложить название свободных мыслителей, был весь на перечет. Но хотелось верить, что везде, в народной массе, в глуши таятся безвестные личности, которые тем-же возмущаются, к тому же стремятся, как и сам поет. К подобному настроению, строго говоря, не следует вовсе прикладывать ходячого прозвища мизантропии. Такой человек может презирать господствующее направление мысли в современном поколении, но он не презирает всего человечества и, еслиб он увидал хоть слабый признав поворота в лучшему, он с радостью пошел бы ему на встречу. Еслиб нужно было сравнить подобный оттенок мизантропии, то разве только с тем привлекательным при всей своей строгости типом правдолюбов, которых мы встречаем изредка в истории каждого народа, - горячих и невоздержных на язык, смело громящих пороки и с виду неумолимых и безпощадных, чья горячность однако имеет всегда определенную цель, чья деятельность выполняет сознательную программу и посвящена защите гонимых и угнетенных. Таков Альцест, главный герой той пьесы, в которой стона отразилось это душевное состояние Мольера. Лишь отсутствие в современной ему фразеологии более подходящого термина заставило его назвать Альцеста мизантропом. натура, и потому-то в нем столько человечески-правдивого. Он делает исключения из своего сурового приговора над людьми; до последней возможности он еще верит в порядочность Филэнта и поддерживает с ним дружеския отношения; в кроткой Элианте он отгадывает самоотверженную и честную натуру, сочувствующую его прямоте; наконец он способен идеализировать Селимену, несмотря на все её легкомыслие. Он ее искренно любит, готов ей многое прощать, мирится с нею после резвого разрыва; эта привязанность всего более примиряет его с жизнью, и он будет глубоко несчастен в ту минуту, когда и в любимой женщине увидит те же черты предательства и измены, которые его возмущали в остальных людях. Но он ждет от жизни не одного только отзыва на симпатии дружбы или любви, и не на этом строит все свое недовольство: мы видит этого очевидно зажиточного человека, чья судьба могла бы пройти торным путем светской карьеры, смело протестующим против разврата и раболепия двора, против беззакония и произвола суда, против ханжества, заступающого место религии, против шпионства и доносов, которые не раз коснулись и его самого; наконец и в более частном вопросе о направлении литературы он требует коренного поворота от лживой манерности и салонной замкнутости в естественности и сближению с народом. Везде слышатся бодрые, мужественные ноты, чувствуется свежесть мысли, сказываются порывы неудавшагося общественного деятеля, которому недостает лишь широкой и достойной его арены действий. Но вместе с тем Альцест все-таки главный герой комедии; это должно было в свое время сильно поражать тех, кто по заведенному обычаю ждал от комического произведения лишь забавных картин; да и теперь еще, в удивлению, не замолкли толки о том, входило ли в виды Мольера изобразить Альцеста лицом комическим, подсмеяться над ним. Мольер не скрыл от себя, что неревес горячности, темперамент легко вспыхивающий не лишен подчас забавных сторон; с тою-же правдивостью, с которою он мог сделать своего мизантропа влюбленным, он не пощадил в нем и случайных вспышек нетерпимости, способных вызвать у нас улыбку. Но несомненно, что все сочувствие его на стороне Альцеста, и что из двух умышленно сопоставленных в этой пьесе нравственных воззрений, перевес симпатий его будет не в пользу обыденной мудрости, сглаживающей все житейския шероховатости удобными, и вовсе не безчестными, компромиссами, - словом, не в пользу мудрости Филэнта, хотя с нею и легче жить.

Не мог он выставить в безусловно комическом виде своего героя и потому, что вложил в него лучшия стороны своего характера. "Мизантроп" безспорно наиболее субъективная из всех пьес Мольера; хотя и можно проследить весьма немного черт, подмеченных автором у нескольких личностей с складом характера, напоминавшим мизантропа (напр., герцога Монтозье, Буало и др.), и еще меньше литературных заимствований, главная сущность пьесы воспроизводит душевное состояние самого Мольера; и мысли, и чувства героя принадлежат самому поэту. Для всякого внимательного читателя становится ясно, что за отношениями Альцеста к Селимене скрывается один из наиболее тяжелых эпизодов брачной жизни Мольера. Конечно, эту близость не нужно доводить до мелочей, останавливаясь каждый раз в недоумении, когда оне не сходятся в буквальном тождестве. Между Мольером и Армандой в действительности не было, наприм., такого окончательного разрыва, какой происходит в комедии между Альцестом и Селименой, но частных, повременных разрывов было несколько, и каждый раз они казались вечными Но, если многия мысли, даже, как можно догадываться, многия подробности диалога, отдельные слова, перенесены были Мольером из его жизни прямо на сцену, то и в характере Селимены вся основа взята у Арманды, - и, по правде сказать, при всем легкомыслии и кокетстве, которым ее наделил автор, все-таки мы как будто замечаем желание найти ей некоторое оправдание, - новый проблеск всепрощающей любви. Селимена слишком еще молода, окружена развратным обществом, которое сбивает ее с истинного пути, слаба характером; у нея есть порядочные инстинкты, и из толпы поклонников она все-таки отличила умного, хоть и крутого, резкого Альцеста, - во ей хочется еще жить, воспользоваться молодостью, а он, чудак, зовет ее бросить свет и людей, и скрыться с ним с пустыне. Она готова на уступки, но такая уступка была-бы для нея самоубийством, и она в решительную минуту отвечает отказом. Она вряд-ли очень виновна, - они просто не сошлись характерами, он жестоко ошибся и должен нести все последствия своей ошибки, - живое отражение: судьбы самого Мольера.

Эта необыкновенная близость пьесы к личной жизни автора делает ее одним из благодарнейших материалов для его биографии; присоединяясь в социальному значению высказанного в ней протеста и широте изображения нравов, охватывающого на этот раз не один лишь угонов общества, - клерикальные нравы, дворянский быт, - но всю "Мизантропа", ставя его высоко среди произведений автора. Но и в чисто художественном отношении эта комедия представляла собою нечто ўоне небывалое. Впервые выступало в ней верное жизни соединение трагического с комическим, вскоре довольно неудачно отмеченное названием высокой лицами комедии, маркизами, Оронтом; перед ним стоят живые люди, с плотью и кровью, далеко ушедшие от условных типов итальянской комедии; пьеса тревожит его, пробуждает в нем массу сомнений и вопросов, - и при всем этом, она не подходит ни под какую теорию, её экспозиция и дальнейшее развитие стоят ниже "Тартюффа", а все-таки впечатление живо и сильно. Автор еще раз, в сцене сонета, объявил войну теории, - не в этом-ли тайна обаяния пьесы?...

Действительно, Гёте был прав, признавая за "Мизантропом" совершенно обособленное место во всемирной литературе. Он безспорно выше других произведений на ту-же тему, не исключая Шекспирова Тимона, "Мизантропа".

Опережать свой век, значит не быть вполне оцененным современниками. О "Мизантроп" не избежал этой участи; изучать и сколько нибудь верно понимать его стали лишь в восьмнадцатом веке; французская же публика мольеровских времен была скорее поражена, озабочена, чем приведена в восхищение. Видно, что многие не могли разобраться в вынесенных впечатлениях, то принимая Альцеста лишь за благонамеренного проповедника, то любуясь сонетом Оронта и потом смущаясь при виде того, что он подвергается посмеянию. После первого представления, 4-го июня 1666 года, пьеса давалась двадцать раз, но публики становилось все меньше, и для привлечения её Мольер наскоро поставил откровенно веселую и более понятную для средняго зрителя пьеску, "Лекаря поневоле", основанную на легенде, обошедшей когда-то всю Европу, не исключая и России. Несколько времени обе пьесы давались вместе, и, только приучив наконец публику к серьезности своей главной пьесы, Мольер мог предоставить ее собственным её силам, давая ее без помощи фарса.

Но и за работою над "Мизантропом" он не забыл позорного запрета, все еще тяготевшого над "Тартюффом"; возмутительность гонения стала еще поразительнее, когда вскоре после второго запрещения, архиепископ парижский в пастырском послании запретил всем верующим, под прахом отлучения от церкви, читать или смотреть эту пьесу. Мольер не переставал агитировать у короля в защиту её, и наконец, воспользовавшись благодушным, примирительным настроением, установившимся после окончания войны, и, как думают теперь, благодаря вмешательству просвещенного папского нунция, он вырвал у короля же; юное разрешение; правда, опять потребовались изменения, таким образом сложилась третья и последняя редакция пьесы, но зато 5-го февраля 1669 года состоялось наконец первое полное представление "Тартюффа", который вскоре после того был напечатан с предисловием автора, размазавшого обо всех своих испытаниях... Победа была на стороне Мольера.

пьесы, "Тартюфф", "Дон-Жуан", "Мизантроп", образуют как-бы одно целое, подобно древне-греческим трилогиям. И эта единственная в своем роде мольеровская трилогия увенчай все творчество поэта. Еще несколько лет оставалось ему жить и действовать, и в это время из под пера его будут выходить произведения прекрасные, подчас удивительные по запасу веселости, который оне вдруг обнаруживают в этом грустно-настроенном человеке, но никогда оне не в состоянии будут сравняться по достоинству с трилогиею. Еще раз вернется он в "Ученых Женщинах" к теме, затронутой им в молодости, и одним ударом уничтожит репутацию новейшого салонного кумира, аббата Котэна; оживит в своем "Скупом" старую фабулу Плавта, введя ее в тяжелую обстановку французской буржуазной семьи; вспомнит в "Проделках Скапена" старую свою любовь к итальянской комедии приключений, а в "Пурсоньяке" и "Графине д'Эскарбанья" различные комическия черты своей старой знакомки-провинции, и несколько раз вернется к насмешкам над докторами и медициной, безсилие и шарлатанство которой ему приходилось все ближе узнавать, по мере того, как неотвязчивая болезнь сильнее захватывала его в свою власть.

Амфитрионе. Взятый, подобно Школе Мужей и Скупому, из мира классической комедии, сюжет этой пьесы превратился у Мольера в резкую политическую сатиру на современность, и, что еще примечательнее, на самого короля. Правда, прием, употребленный при этом, был необыкновенно искусен, и недальновидный зритель мог поверить, что имеет дело с тонким комплиментом повелителю Франции. (Так смотрят на эту пьесу и теперь некоторые критики). Но Мольер был слишком честною натурою, чтоб простирать свое разсудочное сочувствие до крайних пределов и спокойно присутствовать при возраставшем самоуправстве Людовика. Только перед тем король отнял жену у герцога Монтеспана, сделал ее своею любовницей, и когда взбешенный муж не захотел, подобно многим другим, бывавшим в его положении, смиренно подчиниться, и осмелился протестовать, весь двор старался образумить его, доказывая, что для него истинное счастье, что королю угодно было обратить свой взор на его жену. Этот эпизод был до того возмутителен, что придал желчную иронию изображению безнаказанных "божественных" амуров. В "Амфитрионе", сквозь заоблачный ореол, которым окружен тут громовержец Юпитер, нетрудно разглядеть черты "Короля - солнца".

и интриговавший потом против него. Враги смелее стали действовать, и печатали в Голландии, Кёльне, может быть даже в Париже, целыми книгами позорнейшие пасквили, - целую комедию "Elomire hypocondre" с грязными вымыслами о его жене, картину адских терзаний Мольера (l'Enfer burlesque)'и т. д. С этим совпало несколько утраты близких людей, - двух детей Мольера, и самой Маделены. Эти огорчения должны были способствовать развитию предсмертной болезни поэта. С некоторого времени он вводит кое-где в своих комедиях насмешливые выходки над кашлем, который его постоянно мучит. Шуткой или критическим отношением к своей мнительности он старается ободрить и излечить себя. Невежество современных ему медиков слишком хорошо ему знакомо, и потому, после отдельных выходок против них, которые он позволял себе прежде, в "Пурсоньяке", "Лекаре поневоле", он попадает на мысль размыкать свое горе и частые думы о близком конце Одою шуткой зараз и над больными, и над их врачами; он и в последней своей пьесе, "Мнимом Больном", избирает скрытым предметом насмешки себя и свои неющи. Дли того чтоб насмешка вышла сильнее, он как будто усиливает веселость, которая льется у него через и становится безумно-неудержимой в шутовской церемонии посвящения Аргана в доктора, написанной на невообразимой макаронической, т.-е. смешанной с французскими словами, латыни.

Но болезнь, от которой страдал Мольер, не была мнимой и от нея невозможно было отделаться шуткою. Во время четвертого представления Мнимого Вольного, 17 февраля 1673 года, Мольер, исполнявший главную роль, почувствовал себя до такой степени дурно, что едва мог говорить; те судорожные движения, которые вызывала в нем болезнь, были как нельзя более кстати в подобной роли; зрители были в восторге, находя, что никогда он так прекрасно не играл. Но, когда в церемонии посвящения в доктора, заканчивающей пьесу, Мольеру пришлось произносить слова присяги, то во второй раз он, едва выговорив слово "juro", упал без чувств и был отнесен в соседний с театром дом его, в rue Richelieu, и, придя на короткое время в сознание, умер без духовника; только две странствующия монахини, случайно находившияся в доме, молились около его постели.

Эта случайная обстановка его смерти дала возможность его врагам отмстить ему еще раз оскорбительным образом. Ссылаясь на то, что он умер без покаяния, архиепископ отказал наотрез в разрешении церковных похорон и не давал места ни на каком кладбище. Эта злопамятность возмутила даже вдову, в которой проснулись в эту минуту жалость, стыд, может быть даже прежняя любовь. Она все подняла на ноги (заметим, что король не захотел ей помочь) и, если не успела вполне сломить оппозицию, то все таки домолилась для праха великого человека скромного уголка земли, - как выразился тогда-же Буало: "un peu de terre obtenu par prière".

Так кончилась взволнованная, полная борьбы и страданий и увенчанная славой жизнь человека, которого творческая сила и свобода мысли вывели из самой жалкой доли и поставили одним из любимейших наставников человечества. Его именем отмечен крупный переворот в литературе новой Европы, он, этот трезвый реалист, настоящий родоначальник нашего театра, видящого благодаря ему в служении важнейшим общечеловеческим интересам свое главное призвание. Лучшия силы свои положил он в борьбе за любимые идеи, не боялся вражды и гонений, и образ его поэтому остается одним из наиболее светлых явлений в летописях человеческой мысли.

А. Bazin. Notes historiques sur la vie de Molière. Paris 1861 I (Saint-Denis et Mallet).

ère. 5-e édition. P. 1863 (Fume).

Edouard Thierry. Documents sur le Malade imaginaire. 1880.

édie de la critique littéraire ou Mol. jugé selon les trois écoles philosophiques. P. 1866 (Mich. Lévy).

Jules Loiseleur. Les points obscurs de la vie de Molière. P. 1877 (Liseux).

égistre de Lagrange, P. 1876.

Louis Moland. Molière et la comédie italienne. P. 1867 (Didier).

Arsène Houssaye. Molière, sa femme et sa fille. P. 1880, Dentu (роскошное издание с массой портретов Мольера, его жены, и снимками с старинных гравюр к мольеровским изданиям; текст слабый).

ère, sa vie et ses oeuvres. P. (Lemerre),

ère. P. 1867 (Thorin).

Victor Fournel. Les contemporains de Molière (богатый сборник пьес современных Мольеру и иногда полемизирующих с ним). P., Didot, 1863--75, три тома.

Paul Lacroix. Collection moliéresque (перепечатки редких сочтений, относящихся к жизни и сочинениям Мольера), Genève-Turin, 1867--70, 17 томиков.

Его-же. Nouvelle collection moliéresque. Новая серия, выходить и настоящее время в Париже, librairie des Bibliophiles.

éresque. Полный (до 1875 года) указатель литературы о Мольере. Р. 1875, Fontaine.

Его-же. Iconographie moliéresque. Указатель портретов, грамот, эстампов и т. д., относящихся в Мольеру. 1876, Fontaine.

Lotheissen. Molière, sein Leben nnd seine Werke. Frankfurt, 1880 (Rütten and Löning).

Mahrenholz. Molière's Leben und Werke. Heilbronn, 1881.

ère, eine Ergänzung der Biographie des Dichters. Leipzig, Barth, 1872.

ère-Studien. Ein Namenbuch zu M. Werken. Danzig, Bertling, 1868.

Humbert, Claas. Shakspeare, Molière und die deutsche Kritik. Leipzig, Teubner, 1869.

Его-же. Englands Urtheil aber Molière. Bielefeld, 1878 (Galcker).

ère. 1883. Oppeln, Franck.

ère's Tartuffe. Geschichte und Kritik. Oppeln (Maske), 1881.

ère's Misanthrope. Kritische Studie. Oppeln, 1882.

А. Веселовский. Этюды о Мольере:

II. Мизантроп. Опыт нового анализа пьесы и обзор созданной ею школы. М. 1881.

Наконец иного статей в обоих журналах, посвященных Мольеру: в Moliériste (выходит с апреля 1879) и Molière-Museum (вышло 5 книг).

ères, и Oeuvres de M., в коллекции Grands écrivains de la France (вышло семь томов), P., Hachette. Редакция последняго, лучшого из всех, издания принадлежит Эжену Денуа и Полю Менару.

"Précieuses" и "Ученые женщины".