Приглашаем посетить сайт

Личные воспоминания О H. С. Лескове

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Личные воспоминания О H. С. Лескове (старая орфография)

Только что пришедшия сюда русския газеты принесли известие о смерти H. С. Лескова, и известие это поразило меня, хотя при его сердечной болезни смерти можно было ожидать. В этом тучном старике с блестящими, острыми черными глазами таилось столько чисто органической мощи, в нем кипел такой неукротимый темперамент, что глядя на него легко было забыть о его болезни, о которой приходилось слышать и от него самого, и от других, и припадок которой случился с ним раз на моих глазах. В последние годы он много думал о смерти и хотел готовиться к ней, чтобы умереть "достойно". Но вся его душевная организация с неодолимой любовью к жизни, в самых ярких и жгучих её проявлениях, отвращала его от смерти, и приближение смерти ужасало его. Меня поразило то обстоятельство, что он умер тихо, без агонии. Он обязан этим какому нибудь особому течению его болезни. Тому, кто часто видел его за последние годы, невольно приходило в голову, что он должен будет умереть в тяжелой агонии, мучительно и шумно отбиваясь от смерти. Таков он бывал в припадках своей сердечной болезни. Дыхание его стеснялось и становилось громким, конечности ледянели, а он неистово гневно звал домашних, чтобы они облегчили его страдания, исполняя данные на случай припадка приказания доктора... Посмертные распоряжения его показались мне необычайно характерными и вполне выражающими этого оригинального человека с его сложными, противоречивыми настроениями последних лет. Тут отразились и его сознательные представления о ненормальности современной жизни, о её глубоком противоречии с христианскими идеалами, и его любовь ко всему исключительному, изысканному, и искреннее сознание своих внутренних противоречий, и самолюбивая тревога о том, что другие также понимают и осуждают его несовершенства. Просьба о том, чтобы тело его непременно вскрыли и изследовали причину его болезни звучит какой-то мрачной причудой. В просьбе "погребсти" его как можно проще, уклоняясь от общепринятых обычаев чувствуется одновременно и дух рационализма, дух убежденного сектанства и забота о том, чтобы последний торжественный обряд был справлен по нем так, как этого хочет его своеобразная душа. Наконец - это завещание - не говорить речей на его могиле - отголосок его презрения к плоским, безсильным и часто по существу комичным словоизлияниям, которыми не редко сопровождаются у нас торжественные похороны, - и в заключение - просьба поставить на его могиле простой деревянный "крест", который - он надеется в душе, он страстно хочет этого - будет возобновляться его читателями и почитателями...

полный бушующих, тяжелых страстей, не переставая искать какой нибудь мирной пристани для своей души, для своего безпокойного, придирчивого и сильного разума.

Он жил много лет в одной и той-же квартире, на Фурштадской, в первом этаже невысокого домика. Входная дверь из под ворот открывалась прямо в маленькую, темную переднюю, где посетителю бросались в глаза на вешалке своеобразные верхния одеяния - тулупы и шубы хозяина, а в углу коллекция разнообразнейших, но крепких и толстых палок. Из передней посетитель входил в кабинет писателя и заставал его обыкновенно полулежащим на широком диване или в большом кресле с подставленным к ногам стулом. Его домашний костюм - какая-то особая длинная кофта или коротенький халатик из светлой полосатой бумазеи или какой-нибудь другой неожиданной в данном употреблении материи на минуту стесняли его при первом знакомстве. Он извинялся, хотя как-то наскоро, обдергивался, но сейчас-же забывал об этом, протягивая руки посетителю и всматривался в него блестящими любопытными глазами. Он очень любил новых людей, оживлялся при новых знакомствах, делался очень разговорчив и, быстро переходя с предмета на предмет, затрогивая разные, крупные и мелкия события дня - политическия или литературные - высказывался с увлечением - то гневным, то насмешливым, то раздраженным, или, попав на подходящую тему, давать целый жизненный рассказ, полный тех-же мудреных и оригинальных словечек и оборотов речи, которыми были полны его печатные произведения, но которые в живом устном изложении - горели ярким блеском самоцветных камней. Он мог проговорить так целый вечер. Многочисленные, старинные часы, которыми была уставлена и увешана его комната, перекликались каждые четверть часа, то нежным звоном колокольчиков, то коротким старинным музыкальным напевом. Безчисленные портреты, картины в снимках и оригиналах, огромный, длинный и узкий образ Божьей Матери, висящий посреди стены с качающейся перед ним на цепях цветною лампадою - все это пестрело перед глазами со всех сторон, раздражая и настраивая. фантазию. Красивые женския лица, нежные и томные, а рядом с ними старинного письма образ или картина на дереве - голова Христа на кресте в несколько сухом стиле Альбрехта Дюрера. Гравюры с картин французских романтиков и между ними фотография с суровой и резкой картины Ге - "Что есть истина". На столах множество разновидных ламп, масса безделушек, оригинальные или старинные резаки, вложенные в наиболее читаемые и перечитываемые книги, последния сочинения гр. Л. Толстого, "Жизнь Христа" Ренана. Отдельно, в маленьком футляре, простое, все испещренное отметками и заметками Евангелие. Тут-же, недалеко - небольшой, но массивный и красиво сделанный, высеребренный якорь, служащий прессом для бумаг

- Вот этот якорь, - говорит хозяин, показывая его гостю, - сделан был для чего-то на царскую яхту, два их было. Матрос украл, ходил по берегу в Гунгербурге и продавал. Я и купил...

Он смеется, и тучное тело его трясется от этого смеха. Потом он встает и выходит в соседнюю комнату, долго шуршит и возится, зовет девушку или свою воспитанницу, вместе ищут чего-то. Потом он приходит, вынося коробку с мармеладом и финиками и замысловатой формы бутылочку с наливкой или каким-то особенным греческим вином и усердно угощает гостя, усаживает его ловчее на диване, закладывая за спину диванные подушки. Горничная приносить чай на подносе и ставит на небольшую, раздвижную подставку. Хозяин придвигает к себе свою особенную, большую чашку, и опять заговаривает, быстро переходя с предмета на предмет, хмурясь или. усмехаясь, гневаясь на последний злой и грубый фельетон большой газеты или размышляя вслух, по первому попавшемуся поводу, о смысле жизни, о добре и зле, о загадочности приближающагося таинства смерти.. и тут-же сходя на вопрос о разных способах погребения, о погребальных обрядах в разные времена, о различных религиозных общинах и сектах.

Некрологи больших петербургских газет, говоря о его мировоззрении и жизненных понятиях, подчеркнули, что он не был ни либералом, ни консерватором, но при этом его изобразили, по незнанию или непониманию его, как человека индифферентного к вопросам политическим или примиряющимся с тем, с чем борются русские либералы. По самой натуре своей, полной гнева и страстей, по складу своего критикующого, злого и.сильного ума, по духу самобытности и сектантской обособленности, он не мирился, можно сказать, никогда и ни с чем. Он не мирился ни с чем существующим, он. во всем усматривал человеческую глупость или подлость и, высмеивая глупость, тяжко роптал против подлости, волнуясь, задыхаясь и перебивая свои гневные речи часто повторяющимся у него восклицанием: "о Господи! о Господи!", в котором слышался вздох мятежного сердца. Он никогда не знал душевного или умственного успокоения. Он громил старое, отживающее и высмеивал новое, не дожидаясь, чтобы оно принесло свои плоды, не снисходя к недостаткам, свойственным периоду брожения. В своей молодости он бросил резкий и злой вызов своему поколению, грубо передразнил ужимки нигилистки, с злобным недоверием изобразил нигилиста и, нарисовав своей яркой и могучей кистью несколько симпатичных женских фигур из того-же поколения и круга, безпомощно мятущихся среди разгрома старых устоев, послал на все четыре стороны, неведомо каким земным или неземным силам, свое мрачное проклятие. Все недоделанное, ломанное, болезненное, переходное встречало его безпощадное осуждение. Ему импонировали только простые, мощные характеры, цельные натуры людей из народа, и с грозным вдохновением он нарисовал несколько таких почвенно-русских типов, необычайно прекрасных по силе, оригинальности и правдивости. Он так хорошо знал и изображал быт русского духовенства, что невольно приходило в голову, что он сам вышел из этой среды, и что в этом именно кроется объяснение многих его особенностей, его причудливого, несколько на старинный лад, языка, его интереса к религиозным и даже богословским вопросам, атрибутам церковного благочестия. Но его натура не обусловливалась средою, была сильнее того, что называется жизненными обстоятельствами, это исключительная среди нашей интеллигенции натура, в крови которой была, как-будто, капля крови Ивана IV, мятежного деспота с порывами к самоусовершенствованию, со склонностью к святошеству, но вместе с тем со способностью терзаться угрызениями совести и смиряться в религиозном экстазе. Вся его обстановка, его язык, все, что составляло его жизнь было пестро, фантастично, неожиданно и цельно в самом себе, как единственный в своем роде храм Василия Блаженного. На всем лежала печать чего-то старинного и церковного. Во всем, что касалось церкви, он был редкий и исключительный знаток. В период самого крайняго материализма, его влекли вопросы религии. Но рационалист по духу своему и злой скептик по отношению ко всему, к чему он приближался, он не мог примкнуть ни к одной группе людей, объединенной какими-либо определенными догматами. Не будучи теоретическим мыслителем, он не умел создать себе вполне самостоятельного религиозного миросозерцания, и побуждаемый своими высшими инстинктами, он искал, находил, критиковал и уходил искать лучшого. С наблюдательностью крупного художника присматриваясь ко всем особенностям людей, с которыми временно соединяли его верования, он все отмечал, запоминал, накоплял в своей душе кладези редких и драгоценных знаний, которые остались почти неиспользованными в его литературной деятельности. В последний период его жизни дух его нашел глубокую отраду в религиозно-философском учении Льва Толстого. Здесь нашли себе удовлетворение и примирились религиозные и рационалистическия его стремления. Он откровенно назвал себя адептом Толстого и хотел смиренно склонить голову перед гением великого писателя. В вопросах общественной морали он постоянно, настойчиво и с какою-то особенною, во всем присущею ему запальчивостью провозглашал себя его единомышленником. Он хотел-было подчиниться его предписаниям и в деле личной нравственности, он хотел быть вегетарианцем, он часто говорил о необходимости сузить наши личные потребности, отдать неимущим излишки, употребляемые нами на угождение нашим капризам. Но его бурный, властный темперамент и тут начинал роптать, и безпокойный ум подсказывал резкия возражения. Уничтожить брак, уничтожить страстную и грешную любовь - ему казалось это посягательством на самую жизнь, которую он любил всем своим существом. И он роптал и за-глаза спорил вслух с тем, кого называл своим учителем.

- Он он - я старик, я больной, и все-таки - такое во мне кипит, что я и сам сказать не умею, как и что. Сны мне снятся - сны страшные, которых нельзя словами описать. И кто знает, что это? и зачем, почему и откуда? Назвать-ли это чувственностью? Но ведь я сам не знаю, зачем она мне! Ничего мне не надо, ничего я разумом своим не хочу, - ищу покоя души своей, а что-то мутит и мучит меня...

Не часто являются между нами такие оригинальные таланты. Наши поколения дают совсем другие Типы. Разве только приблизится столь желанная эпоха всеобщого обучения, и народ вышлет свои лучшия свежия силы на помощь нашей обезсиленной обстоятельствами, несколько безкровной интеллигенции.